Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

«И на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».

«Жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых». Скованный Христом дьявол в последние времена снова выйдет из бездны и соединится с Вавилонской блудницей, чтобы губить народы.

Последние земные цари, как свидетельствует «Откровение» Иоанна, «примут власть со зверем, как цари, на один час /на недолгий срок/. Они имеют одни мысли и передадут силы и власть свою зверю».

И вот сходит с неба ангел, имеющий власть великую:

«…пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов, и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её».

То есть некий первоисточник всемирного безудержного вожделения и потребления, проклятый Богом — причина всех и всяческих грехов и мерзостей, включая богоотступничество, убийства, гибель святых и пророков, обличающих всемирный грех.

И вот повеление Господа: «Выйди от неё, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам ея».

Зажав под мышкой свёрток с лодочками, Яна бежит к клубу. Там уже ярко горят киношные диги, старенький клуб сияет хрустальной изморозью окон, венцами снега на наличниках, на крыше, заснеженные деревца у входа — причудливая скульптура из звёздно-белого мрамора. Яна вступает в сказку. Никто не кидается ей навстречу, вестибюль пуст. Яна наскоро раздевается, раскутывает платок, суёт ноги в лодочки и вновь с ужасом и восторгом обозревает в зеркале шедевр феи-Люськи. Толпящиеся у входа в зал курильщики с многозначительными перемигиваниями расступаются.

— Ой держите, сама Синегина!

— А ничего… А грива-то, грива!..

— Кто к нам пришё-ол? Сбацаем, писательша?

— Она тебе фельетончик сбацает. Держите меня — глазищи-то!

— Нужен ты ей, она сниматься пришла. Пропустите артистку, граждане…

— У-уф… Яна не дыша продирается в толпе, как ныряльщик сквозь толщу воды, и оказывается неожиданно в слепяще-жарком пятне света. Застывшие в неловких объятиях танцоры, их розовые, подгримированные лица с бусинками пота, застывшие у дигов сонные осветители и контрастом — суетящиеся, будто среди столбов света, багрово-распаренный Лёнечка в прилипшей к телу рубашке, Жора Пушко с экспонометром, «роковая» с хлопушкой. И испепеляюще-знойный свет дигов, и уже привычно-невидящий кивок:

— А, привет. Стул вон там. Эй, ну что, порядок? Хорошо, давайте. Приготовились…

«Я в вас, кажется, влюблённый, Иоанна Аркадьевна»… Даже не заметил её превращения. Наверное, с равным успехом она могла бы явиться с мокрой головой в мыльной пене или вообще обритой наголо. Яна предаётся этим горьким мыслям, чувствуя, как никнет, тает её фальшивая красота в беспощадном зное дигов.

Зато их с Люськой старания произвели несомненное впечатление на «Роковую» /видимо, Яна, к тому же, заняла её стул/. Так и ест глазами.

Её ошеломленно-подозрительный взгляд придаёт Яне силы.

— Стоп, стоп! Ребята, я просил свободней, а не развязней. Третья пара. Да, да, вы. Вот что вы делаете. Ничего смешного, у нас плёнка на вес золота. Смотрите сюда. Музыка!

Денис протягивает «Роковой» руку, к которой та мгновенно прилипает, будто гвоздь к магниту, и они отрывают невиданную в этих краях импровизацию, с переходами, перебросами и перекидами, вызывающе-экстравагантную, стремительно-слаженную, свободную от провинциальной вульгарной развязности местных стиляг. Не какие-то полу-па, полу-скачки, полувихляния — так некоторые модницы трусливо натягивают на колени слишком короткие юбки, и думаешь — до чего ж отвратна эта новая мода! А потом какая-либо девчонка в лоскутке вокруг бедер промчится мимо, нахально сверкая коленками, ослепляя, ошеломляя, перелетая через лужи, и ты уже невольно восхищаешься степенью, совершенствованием, естественностью этого шокирующего зрелища. Совершенствование минуса. Минус в квадрате даёт плюс.

Этот их танец! Прекрасное воплощение зла, похоже, сделало зло прекрасным. Яна отчаянно, до слез, ревнует. К её руке, будто приклеенной к руке Павлина, к её ловкому, раскручивающемуся стремительной пращой телу — назад, почти до падения, рывок — и снова щека к щеке. К этой их слаженности, отрешённости их лиц и тел, подчинённых единому бешеному ритму, к оцепеневшему от восторженного ужаса залу — ох, что же теперь будет — начальство смотрит… А начальство — директор клуба, и массовик, и библиотекарша, и представительница районной газеты Синегина — начальство само загляделось на это «вопиющее безобразие», а директор даже притоптывает в такт концом ботинка, а Синегина сама размалевана, как последняя…

Они с успехом разогреют массовку на несколько нужных градусов. Через пару минут Денис прорепетирует нечто «бодренькое» с залом, начальство от греха сбежит, а Яна останется, терзаемая муками совести и ревности.

Через несколько лет, после фестиваля, этот танец освоят на всех уважающих себя танцплощадках. Потом он выйдет на пару десятилетий из моды.

Через два часа съёмка закончится, диги погаснут, и Павлин наконец-то её «увидит».

— Сейчас, Жанна, идём. Ребята, тащите всё в четвёртую, вот ключ. И сразу в кафе — я позвонил насчёт ужина. Леонид, чтоб ни-ни!

— Мы ни-ни, — подмигивает Лёнечке Жора Пушко. А Павлин кладёт ей на плечо руку и ведет в раздевалку под перекрёстным огнём любопытных взглядов. Подаёт пальто. Ждёт, пока она запихивает ноги в валенки. Люськины лодочки лежат на подоконнике. Здесь она их и забудет.

— Ты что, а в кафе?.. Там же заказано! Ты придёшь?

«Роковая» запыхалась, голос какой-то хриплый. Её глаза и Янины бешено, как рыцари на поединке, ищут друг друга, чтобы схлестнуться насмерть. Тр-рах! Искры. Обе ранены, обе выбиты из седла. Одна и та же мысль:

— Значит, правда!.. И /о ирония судьбы!/ — одинаковая помада на губах.

На них смотрят, «Роковая» чуть не плачет. Внутренне корчась от стыда и отвращения к себе, Яна выскакивает на улицу.

Хоть бы он не побежал за ней!

Неужели он не побежит за ней?

Господи, пусть он сейчас выйдет из дверей!

Яна останавливается, больше не в силах сделать ни шага, и отвести взгляд от двери клуба. Никого. Ну и ладно.

Он догоняет её у газетного киоска, снова Яна чувствует на плече его руку. И ни слова. Вскоре после московского фестиваля рука на плече войдёт в моду, к ней привыкнут, но сейчас Иоанна Синегина перед всем возвращающемся с танцев осуждающим миром в сладкой муке несёт на плече свою крамольную ношу. И молит Бога, чтоб эта мука длилась во веки веков.