Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

Её своеобразный тоненький смех, близкий профиль — абстракция, символ, как лицо всякого популярного актёра, и в то же время — реальность, плоть… Три глубоких штриха в углу обращённого к ней глаза, детская ямочка на щеке — они появляются, когда она смеется… Конкретность, близость её личика-символа, голосок-символ, предлагающий «ещё кофе», маленькая детская ручка в кольцах, рассеянно, как кошку, поглаживающая янин локоть. И глаза хозяина дома, всепознавшего Будды, только что устремлённые, казалось, в самое вечность, а теперь внимающие Денису с живостью и непосредственностью первоклашки.

Через несколько лет Яна увидит, как он репетирует с актёрами, так же проигрывая на лице каждую их удачную реплику… Лицо-театр, лицо-сцена, когда гаснет свет при малейшей фальши, и уже тянет склепным холодом, и там, где только что кипела жизнь, с трудом различаешь лишь фанеру декораций да тени разбегающихся актёров.

Яна подыгрывает Денису, в уже сложившиеся истории щедро добавляет новые краски, детали, с почти чувственным наслаждением сознавая свою власть над этим прекрасным, вдохновенным лицом шефа, меняющимся по мановению её воли.

Вообще-то импровизация была ей несвойственна — видимо, стресс пробудил этот дар /тогда ещё о стрессе слыхом не слыхали, поэтому Яна и его приписала чуду/. Ощущение нереальности дополняла странная обстановка комнаты — ультранесовременная, будто сама история — Древний Восток, французская монархия, русский классицизм. Павел, Александр, модерн начала века, — сама история овеществилась здесь в самом немыслимом сочетании. Стены, обитые темно-вишневой тканью с золотыми букетами, на одной из стен — панно — старинная китайская вышивка, подсвеченная китайским фонарём с красными шёлковыми кистями. Стол-сороконожка красного дерева, английские чипиндейловские стулья, в углу — два «буля», на каждом — по саксонской вазе. Роскошная бронзовая люстра со свечами зажигалась, видимо, лишь в парадных случаях, горел торшер, переделанный из газового в электрический, и покрытый, вместо абажура, старинного рисунка шёлковым платком с изображением фехтующих дам в кринолинах. Яне, неискушённой во всех этих Булях, Павлах и Чипиндейлах комната показалась невероятной, абсурдной, театральной.

Смотрины пройдут на редкость удачно. В результате Яна выиграет главный приз — Дениса Градова и, прижимая к сердцу драгоценную ношу — нечто тяжеленное, громоздкое и неподъёмное, свою каменную Галатею, потащит её дальше и дальше в свою жизнь. Оживёт ли Галатея? О будущем Яна не думала. Только бы выдержать, дотащить, не выронить…

Пройдёт ещё несколько дней, которые мало что изменят — их встречи то ночью у Дениса, то днём у неё, лихорадочно-торопливые, как бы мать не вернулась с работы раньше времени, и мамины ревнивые ненавидящие взгляды, летящие в Дениса, и ненавидящие взгляды Роковой, летящие в Яну, и вместе с тем благополучно завершившиеся съёмки, и зачёты по контрольным, которые она отослала на факультет. И в каждом номере — её материал, потому что она уже начнёт привыкать к этим сладким мукам, и чем более будет осознавать свою с Денисом несовместимость, тем сильнее влюбляться. Чем тяжелее ноша, тем она будет становиться драгоценнее.

Потом он сделает ей предложение, буднично, между прочим, будто приглашая выпить чашку кофе в буфете, а Яна будет молчать, молчать, не в силах из себя выдавить что-либо подходящее случаю, — все слова разом превратятся в пустые звуковые оболочки, лишенные какого бы то ни было смыслового содержания.

И тогда статуя на мгновенье оживёт — что промелькнёт вдруг в незамутнённых никакими «чуйствами» глазах Дениса — растерянность? Волнение? Страх её отказа? Во всяком случае, это «что-то» с лихвой заменит Яне любовные излияния, как и в первую их ночь, когда его губы благодарно и уязвимо толкнулись в её пальцы.

Она нужна ему. В том, как он ждал ответа, было нечто от младенца, у которого тянут из рук погремушку.

Денис — солнечный день.

— Ладно, я тебе открою самую тайную тайну, — прошипел АГ. — Тем более, что всё равно на Суде «всё тайное станет явным»… После смерти Ленина, как только Иосиф фактически пришёл к власти, я нашёптывал ему сделать религию государственной, отказаться от этого никому не нужного атеизма, рассказать честно народу об ошибках социальной политики духовенства, привести свидетельства, о которых мы говорили… Опереться на лояльное духовенство, на обновленцев… Развесить повсюду цитаты из Писания, обличающие неправедную власть князей… Объявить, что отныне «лежащий во зле мир», то есть «мир насилья» разрушен, и церковь будет служить бедным и униженным, трудовому народу, как, мол, и призывал Господь… «Кто не работает, тот не ест…» «Блаженны плачущие, блаженны нищие духом…» — «Нищие духом» — это совсем не нищие…

— Кто там будет разбираться, всё можно было бы оформить надлежащим образом. «Блаженны алчущие и жаждущие правды…» И все эти грозные тексты из Ветхого Завета, из «Откровения»… Опереться на слова «Всякая власть от Бога»… Чтобы вместо царя и членов его семьи читались поминовения Генсека и членов политбюро… А главное, получить благословение свыше на кровь и насилие:

— Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей; в чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое.

Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей… /Отк. 18, 6–7/

— Так это же о последних временах…

— Кто бы стал разбираться!.. Тем более что никто не знает, когда они наступят. Картина получилась бы впечатляющая — все дружными рядами в храмы на исповедь, не надо никаких характеристик с места работы и жительства для вступления в партию, никаких иных рекомендаций — только от священника… И твори, что хочешь, именем Божиим…

— Господи помилуй! — в ужасе перекрестился АХ. Вслед за ним перекрестилась и Иоанна. АГ погрозил её кулаком.

Что, страшно? Так ведь именно за это все сейчас упрекают Иосифа — за отделение церкви от государства! Что он не заставил церковь служить режиму, как это делают все уважающие себя правители. Не стал отдавать Богово кесарю.

А как славно могло бы получиться!

— Погоди, сын тьмы… Ну и что ответил Иосиф?

— Угадай.

— Сослался на Ленина? «Атеизм является неотъемлемой частью марксизма. Марксизм — это материализм, мы должны бороться с религией, так как это азбука каждого материалиста, а поэтому и марксиста».?

— Вот и не угадал! — заболтал АГ ножками в белых сандаликах. — Плевал Иосиф на всякие революционные догмы — ты же сам приводил свидетельства Троцкого! Что любая догма для Иосифа — лишь трамплин к укреплению власти.