Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I

Но чуда не произошло. У переезда стояла одна-единственная новенькая «Волга», ожидая прохода товарняка, и сидевшие в машине, посасывая сигареты, смотрели на Дениса из своего уютного обособленного мирка испуганно и удивлённо. Он бормотал что-то, стуча зубами, про холод, метель, может, и про оставленного в лощине Лёнечку, но грохотал товарняк, и из его бормотания они поняли лишь, что он до смерти окоченел, застигнутый в лесу метелью. Он продолжал бормотать, но ему уже раздражённо приказали поскорей садиться и закрыть дверь, а то он и их заморозит.

— Но я с лыжами…

— Закинь на багажник. Быстрей, шлагбаум…

Денис повиновался. Упал на сиденье, машина тронулась.

— Если хочешь, подкинем до Черкасской, дорогой согреешься. Куришь?

Чем более удалялась «Волга» от переезда, леса, лощины, всего, что он только что пережил, тем невероятнее и бесполезнее казалось в этом обособленном уютном мирке заговорить о спасении Лёнечки признаться, что он — негодяй и трус, бросил в лесу раненого. И Денис всё откладывал — то было нужно побыстрей проскочить переезд, то взять предложенную сигарету, прикурить, машинально, отвечать на вопросы, подыскивая своему поступку объяснение, оправдание… Но оправдания не было.

Разомлевшее, растёкшееся в блаженном тепле и бездействии тело, ровный стрекот мотора, голосов, беспечный смех… И такое неправдоподобное в своей жути видение прислонённого к дереву Лёнечки.

— Сейчас, сейчас я им скажу думал Денис, — Но как ужасно после всей этой болтовни. Как сказать? Ехали, ехали… Ужасно! Ладно, доеду до Черкасской, соберу людей… Эти всё равно ничем не помогут. А вдруг будет поздно? Пока соберу, пока доберёмся… Нет, нельзя, надо сказать этим. Сейчас же…

Но ничего он не сказал, продолжал улыбаясь, ужасаясь своему бездействию и, всё больше запутываясь, участвовать в общем разговоре.

«Если приедем поздно, я буду кругом виноват, — думал он, — Почему бросил одного? Какого лешего попёрся в Черкасскую? И никак не оправдаешься, не объяснишь… Дёрнуло его свернуть в лощину! Дёрнуло вообще вернуться за Лёнечкой!» Всего три часа назад мир был прекрасен. Если бы он не вернулся с Власовской лыжни… Если б, съехав в лощину, не полез бы снова на гору… Стоп. А кто, собственно, знает, что он вернулся? Только Лёнечка. А то, что он снова поднялся на гору, не знает и Лёнечка. Лёнечка был без сознания. Поехал вперёд, думал, что Симкин едет следом, или решил ехать поверху… Не возвращаться же! И кто-то другой, случайный, увидел лежащего Лёнечку, пытался тащить до станции, выдохся… Когда Симкин придёт в себя, он сможет лишь сказать, что видел, как Денис поехал вниз, в лощину. Каким образом Лёнечка будет спасён, Денис не думал — просто иначе нельзя и всё каким-то образом образуется, потому что иначе нельзя… О том другом страшном варианте думать не хотелось, и он с отвращением отгонял от себя назойливо жужжащую где-то в подсознании мыслишку, что как раз этот страшный вариант для него, Дениса, был бы наилучшим, что тогда он оказался бы отодвинутым от раскинувшегося на снегу, будто в приступе беззвучного хохота Лёнечки на много минут и километров. Он летел бы дальше к Власове в том голубом, серебряном и розовом, прекрасном и беззаботном мире, а от Власова прямая лыжня до Черкасской. И никакого Лёнечки. С Лёнечкой они расстались, как только выехали из Коржей. Симкин устал, к тому же торопился в гости, и поехал прямо на станцию…

И снова ледяное отрезвляющее видение кукольно-послушного и одновременно непослушного лёнечкиного тела, заваливающегося то влево, то вправо под тяжестью головы, болтающейся на шее, будто мяч в сетке.

— Нет, нет, надо сказать. Нельзя не сказать. А сказать — как? Сказать нельзя…

И опять наивная детская надежда, что в Черкасской всё каким-то образом уладится, помимо его, Дениса, решения и воли.

В Черкасской, отвязывая прицепленные к багажнику лыжи, он продолжал терзаться: Надо бы сказать. Услышал в приоткрывшееся окно:

Скорей, электричка! Они здесь редко. Окоченеешь. Успеешь, беги!

За что вы идёте, если велят — «воюй»?

Можно быть разорванным бомбищей, можно умереть за землю за свою, но как умирать за общую?

…

Жена, да квартира, да счёт текущий вот это — отечество, райские кущи!

Ради бы вот такого отечества Мы понимали б и смерть и молодечество.

…

Подведите мой посмертный баланс!

Я утверждаю и — знаю — не налгу:

На фоне сегодняшних дельцов и пролаз Я буду — один! — в неоплатном долгу.

…

Что может быть капризней славы и пепельней?

В гроб что ли брать, когда умру?

Наплевать мне, товарищи, в высшей степени На деньги, на славу и на прочую муру!

…

Я с теми, кто вышел строить и месть В сплошной лихорадке буден.

Отечество славлю, которое есть, Но трижды — которое будет.

…

Но в быту походкой рачьей пятятся многие к жизни фрачьей.

Из беседы с немецким писателем Э. Людвигом:

Людвиг: — Но ведь Пётр Великий очень много сделал для развития своей страны, для того, чтобы перенести в Россию западную культуру.

Сталин: — Да, конечно, Пётр Великий сделал много для возвышения класса помещиков и развития нарождавшегося купеческого класса. Пётр сделал очень много для создания и укрепления национального государства помещиков и торговцев, и укрепление национального государства этих классов происходило за счёт крепостного крестьянства, с которого драли три шкуры.

«Было бы глупо думать, что наш рабочий класс, проделавший три революции, пойдёт на трудовой энтузиазм и массовое ударничество ради того, чтобы унавозить почву для капитализма. Наш рабочий класс идёт на трудовой подъём не ради капитализма, а ради того, чтобы окончательно похоронить капитализм и построить в СССР социализм». И. Сталин.

«…Вы говорите о вашей преданности мне. Может быть, это случайно сорвавшаяся фраза. Но если это не случайная фраза, я бы советовал вам отбросить прочь «принцип» преданности лицам. Имейте преданность рабочему классу, его партии, его государству. Это нужно и хорошо. Но не смешивайте её с преданностью лицам, с этой пустой и ненужной интеллигентской побрякушкой». /Сталин — Шатуновскому/

1927 г. Руководство работой пленума ЦК. Речь о развитии текстильной промышленности Советского Союза. Речь на собрании железнодорожных мастерских. Речь на 5 Всесоюзной конференции ВЛКСМ. Речь о характере и перспективах китайской революции. Руководство работой пленума ЦК ВКПб. Участие в работе 4 съезда Советов СССР. Избран членом ЦИК. Тезисы «Вопросы китайской революции». Речь «Революция в Китае и задачи Коминтерна», Руководство пленумом ЦК и ЦКК и речь «Международное положение и оборона СССР» и о нарушении партийной дисциплины Зиновьевым и Троцким. Речь «Политическая физиономия русской оппозиции». Речь «Троцкистская оппозиция прежде и теперь». Речь «Партия и оппозиция». Руководство работой 15 съезда ВКПб. Избран членом ЦК. Избран членом Политбюро, Оргбюро, Секретариата ЦК и утверждён Генеральным секретарём ЦК ВКПб.