Юлия Иванова - Дремучие двери. Том II

…Мы отстали от передовых стран на 50 — 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Доныне на это никому из умеренно беспристрастных людей возразить нечего. Индустриализация сама по себе означала лишения, страдания, но не массовые ужасы. Коллективизация сельского хозяйства дала куда более горькие плоды. Осуществление грандиозной индустриализации требовало больше продуктов для городов и меньше работающих на земле. Крестьянское хозяйство для того не подходило…

В Советском Союзе оба процесса приходилось осуществлять в одни и те же месяцы, в те же самые два-три года. С чудовищными человеческими потерями. Целый класс богатых крестьян /кулаков, то есть фермеров, использовавших наёмных рабочих/ был стёрт с лица земли… Трудно не признать: некий вид коллективизации, действительно, диктовался ходом событий. Старое российское крестьянское сельское хозяйство, по западным меркам, пребывало в средневековье.

Так что провести в ней с совершеннейшим мастерством и человечностью коллективизацию было бы непросто. На деле же её провели из рук вон плохо, хуже некуда, и современная Россия по сей день расплачивается за это.

…Только не надо думать, будто Сталин, несмотря на признание Черчиллю, воспринимал эти события как личное страдание. Люди дел и свершений, даже склонные к доброте /чего у него никто не замечал/, сделаны не из того теста — иначе они не стали бы людьми свершений и дел. Решения, затрагивающие тысячи или миллионы жизней, принимаются без особых эмоций или, если воспользоваться более точной технической терминологией, без аффекта… Так поступил Асквит, необычайно сердечный человек, утверждая решение о наступлении при Сомме в 1916 году, так поступил Черчилль во вторую мировую войну, так поступил Трумэн, подписывая приказ о применении атомной бомбы». /Чарльз. П. Сноу/

Она отвезёт благополучно Ганю с картинами к Варе, назавтра Ганя уедет учиться в Лавру, они уже не будут видеться. Иоанна снова с головой окунётся в суету, сценарные и семейные дела, лишь по ночам ей будет сниться Лужино, рыжие стволы закатных лужинских сосен, рыжий дух Альмы трётся о мокрые от росы ноги, и она с Ганей бредут рука об руку и разговаривают молча, без слов. Она будет мечтать, что весной опять напросится к дяде Жене в мансарду, и собирала для него все детективные бестселлеры, но в феврале деда внезапно увезут в больницу с инсультом. Варя будет самоотверженно выхаживать его, не отходя от койки, и вроде бы поставит на ноги, но на восьмое марта несознательные больные раздобудут спирта и устроят женский праздник. В результате — повторный инсульт.

На похороны Иоанна поехать не смогла, была на сороковины, где узнала, что дядя Женя оставил неожиданное завещание, определив полдачи в Лужине племяннику Глебу. Что многочисленная прямая родня в ярости, считает, что выжившего из ума деда охмурили «проклятые сектанты» и грозит судом.

Судиться отец Киприан не благословил и повелел от наследства отказаться, что и было исполнено к величайшему огорчению Иоанны. Хота она в глубине души и восхищалась послушанием Глеба Закону свыше, не позволяющему судиться.

Наследники, видимо, не очень-то веря в твёрдость глебовых намерений, да и не питая особого желания проводить каждое лето в совместных скандалах и препирательствах, решили дачу продать, а деньги поделить.

Прошли весна, лето. Поправки, худсоветы, съёмки, магазины, ссоры с окончательно отбившимся от рук Филиппом и свекровью, которая к старости совсем оборзела, затем в сентябре три недели с Денисом в Пицунде в доме Кинематографистов. Денис видел — что-то с ней творится, но предпочитал ни о чём не спрашивать и не будить спящую собаку. Прогрессирующая потеря интереса к жизни. К киноновинкам, книгам, разговорам, прежним знакомствам и связям. Она будто исправно играла давно надоевшую роль, с покорным равнодушием ожидая, когда же прозвучит её последняя реплика и можно будет уйти со сцены.

После лужинской библиотеки Иоанна начисто охладела к так называемой «светской культуре». Однажды Денис увидел, что она читает на пляже ксерокс — «Лествицу» преподобного отца Иоанна. Прочёл наугад: «Нередко червь, достигнув совершенного возраста, получает крылья и уносится в высоту; так тщеславие, достигнув своей полноты, рождает гордость, сию начальницу и совершительницу всех зол».

— Ну вот, жена в монастырь собирается, а этот — вообще графоман… «Графоманом» был Кравченко, отдыхавший с ними в Пицунде с женой Ниной и сыновьями-близнецами, мастерами спорта по плаванию. Сыновья целыми днями штурмовали море, Нина штудировала зарубежные научные журналы, а остепенившийся, сидящий на диете Кравченко /он в последнее время стал раздаваться/, глотал вместо еды какие-то американские порошки и запоем сочинял детские стишки из жизни насекомых, рыб и млекопитающих. Все были при деле, но Дениса это ужасно раздражало, он считал это «закидонами», мешающими делу. Их общему делу.

— Червь получает крылья и уносится в высоту… Здорово! Тщеславие рождает гордость, сию начальницу и совершительницу всех зол… Разве гордость — такое уж зло?

Иоанна ответила, что за гордость сатана был низвержен с неба, возомнив себя вторым богом, отключив мир бесплотный, а потом и людей от единственного Источника Жизни и ввергнув мироздание во тьму, катастрофу и смерть. Она сказала, что всё, что мы имеем, — дары от Бога, и гордиться этим — безумие.

— Разве от нас ничего не зависит?

Иоанна сослалась на Евангельскую притчу о талантах, данных отлучающимся из дома господином нескольким рабам. Можно талант приумножить и заслужить от Господина похвалу, можно зарыть в землю и просто сохранить, но какой от этого сохранения прок? А можно, что ещё хуже, и врагу служить данными Богом талантами. Здесь у нас свобода выбора.

Тогда Денис спросил, кому же, по её просвещённому мнению, служат они?

Иоанна уже привыкла к неприятию обществом разговоров на религиозные темы, порой прямые усмешки. Они считались чем-то неприличным, вроде разговоров о смерти. Поначалу это обижало, возмущало, изумляло. Как всякой неофитке ей казалось, что стоит лишь заговорить о том, что вдруг стало ясней ясного и важней важного для неё самой, окружающие будут слушать, разинув рот, и побегут если не в церковь, то по читальням и букинистическим в поисках столь труднодоступной тогда духовной литературы. Но семя редко попадало на благодатную почву, люди чаще всего отмахивались, переводили разговор на другую тему, самые просвещённые привычно отшучивались, иные раздражались. Или откровенно намекали, что она «малость того». Иногда, правда, выслушивали, разинув рот, залпом прочитывали, ахали, восхищались и… продолжали спокойненько жить, как жили.