Владимир Булат - Лишь бы не было войны!

Потом начались танцы: менуэт и какие-то другие, мне неизвестные. Танцевальная

зала была разукрашена еловыми ветвями, которые немцы держат в своих домах от

Нового Года до Равноденствия. По стенам в нишах стояли литые статуи

древнегерманских богов.

— Наша современная мифология, — объяснял мне словоохотливый Зигфрид, с которым

мы решили выпить на брудершафт отличного рейнского, — вполне уживается с

абстрактной наукой. Вы, государь, конечно, читали Оруэлла. Он у нас широко не

прессуется, но я читал. Так вот, Оруэлл пишет о двоемыслии, и что же в нем

плохого? Это еще Архилох писал: "Живи так, будто ты бессмертен, но помни, что ты

можешь завтра умереть".

Потом я танцевал с той самой любопытной девушкой, ее звали вроде бы Магда,

которая и теперь не теряла времени:

— А верно ли то, что в России в Бухаре в каком-то музее можно увидеть "чашу

Рустама" в сто литров и кнут, которым можно погонять мамонтов?.. А правда ли,

что ваши врачи надеются когда-нибудь оживить забальзамированного Ленина? —

спрашивала она. Я отвечал, что знал.

Надо сказать, что та негритянская тамтамщина, которая гордо именуется

"современной музыкой", в Германии принципиально отсутствует. Ту музыку, под

которую мы танцевали, я бы назвал постсимфонической; она строилась на плавном

перетекании лейтмотивов с рядом неритмичных "скачков" звука, режущих эту

симфоническую макаронину на части. Впрочем, это мое личное и непрофессиональное

впечатление.

В разгар танцев — было уже около одиннадцати вечера — появился сам хозяин,

который пригласил всех нас к огромному — метр на метр — телевизору, по которому

должны были вот-вот показать казнь масонов. А пока что с экрана звучала

бетховенская музыка (та самая, что в "600 секундах"), и время от времени голос

диктора объявлял:

— Германцы, приготовьтесь к важному официальному сообщению.

К нам присоединились слуги и уже довольно почтенная бабушка Ганса: всем

полагалось присутствовать при таких мероприятиях, все должны были

демонстрировать единство при любых событиях и сообщениях.

Наконец на экране появилось изображение Александер-плац, окруженной со всех

сторон солдатами СС. В центре ее возвышался помост с гильотиной. Стража вела

восьмерых приговоренных. А диктор пояснял:

— Смотрите, германцы. Эти люди отказались от права первородства самой высшей в

мире нации. Они променяли нашу священную арийскую кровь, наше безоблачное

тевтонское небо, нашу твердую германскую почву на бредовые идеи подлой свободы,

губительного равенства и кровосмесительного братства. Продавшись врагам рейха,

они готовили нам участь порабощенной державы, вырождение нашей расы и гибель

нашей культуры. Да будут они казнены и прокляты германским народом!

— Будьте прокляты! — неожиданно для меня воскликнули все зрители вокруг.

Когда осужденные один за другим восходили на эшафот и укладывались на смертный

одр гильотины, стало заметно замешательство где-то слева от места казни. Солдаты

отгоняли какого-то человека, который лез напролом (читатель, должно быть,

догадался, что это был не кто иной, как мой попутчик Сванидзе, который по

возвращении в СССР раз тридцать пересказывал захватывающую историю, как он

рвался в первые ряды зрителей, а потом и к самому помосту, и как его побили, и

какой начался после этого международный скандал, и как наш посол в Рейхе

Белоногов приносил извинения…)

Сцена казни сменилась заставкой Большого Зала Рейха, и миллионы телезрителей

запели государственный гимн: Германия превыше всего, превыше всего на свете! И я

тоже подпевал.

После просмотра казни возобновились танцы, и германцы перешли от одного к

другому так же запросто, как средневековые бюргеры в свое время от помоста казни

к шутовскому балагану. Лишь моя любопытная партнерша не упустила случая

поинтересоваться:

— А у вас в России тоже так казнят государственных преступников?

— Нет, — ответил я, и, как потом выяснилось, не ошибся (хотя публичные казни

практиковались в Советском Союзе с 1948 по 1971 год, "как зримое воплощение

неизбежности наказания за содеянное" — так писали в газетах тех лет).

А в соседней зале несколько курсантов и среди них Зигфрид играли в

порнографические карты (что, впрочем, не вызывало никакого возмущения у

замечающих это девушек: им были неведомы вывихи заатлантического феминизма) и

обсуждали казнь масонов. Я присоединился к ним.

— Предателями становятся, — доказывал курсант с одной нашивкой за ранение (он

год назад попал в засаду, устроенную басконскими сепаратистами в окрестностях

Памплоны), — либо неудачники, либо люди, с жиру бесящиеся. Если человек

находится на своем месте, он гармонирует с социальной средой, и он далек от

желания изменить окружающий его социальный строй.

— Нет, — возразил Зигфрид, — предатели подобны верблюдам, которых манят миражи.

Некто однажды сказал: "Хорошо там, где нас нет". Вы заметили, что всем

революциям и социальным переворотам сопутствуют горькие разочарования в их

результатах. Революционер подобен алхимику, который вместо искомого золота

получает в конце своих трудов какую-то полурыжую смесь с запахом собачьего

дерьма. Этим дерьмом оказывается масонская свобода. Наисвободнейший человек —

это человек, падающий с самолета, его падение СВОБОДНО!

Все отреагировали на это дружным гоготом, а Зигфрид продолжал:

— Сколь мудр Гегель, считавший свободу осознанной необходимостью! Здесь истинная

свобода предполагает сознание и закономерность, чем можем похвастаться мы —

континентальные германцы, и чего явно не хватает нашим морским собратьям,

строящим свое мировоззрение на не правильной интерпретации некоторых кантианских

максим. А у вас, сударь, — кивнул он мне, — у вас в стране свободу считают

вороватой вседозволенностью, уж не обижайся, но ведь это так?

Будучи вынужден согласиться, я сказал:

— Вам куда легче клеймить предателей, апеллируя к национальному самосознанию. У

нас это гораздо сложнее, наша империя полиэтнична, главная наша идея — это идея

социального строя. Россия может быть только советской, иначе все полетит к

чертям. И именно в это идею бьют диссиденты…

— Диссидентами в России именуют евреев, — пояснил Зигфрид. — Кстати, все хотел

спросить, наказан ли тот… диссидент… который оскорбил память Пушкина?

— Не знаю.

— А что, что? — залюбопытствовали все остальные.

— Пушкин, — начал свой рассказ Зигфрид, — хотя и неарийского происхождения,

однако внес огромный вклад в формирование русской литературы. Тут уж, как