Владимир Булат - Лишь бы не было войны!

своей реплики:

— Выявим, Арон Рувимович, и обезвредим. Постараемся.

Я едва не расхохотался на весь зал.

Жара достигла апогея, когда я вышел из историко-философского корпуса. Сидящий

Ломоносов провожал меня взглядом до самой троллейбусной остановки.

Девушки-студентки, ожидающие транспорта, все как на подбор — в легких длинных

платьях, а поверх них темно-сизые студенческие тужурки с кокетливо подвернутыми

манжетами. И так же, как в моем мире, долго, отчаянно долго не было троллейбуса.

Наконец он появился в перспективе Университетской набережной. Люди встрепенулись

и приготовились к приступу.

На Невском во всю торговали мороженным в виде факелов — "Факельцуг", а у

Казанского собора милиция разгоняла немногочисленных анархистов. На платформе

метро немец-турист спросил меня на родном языке, как доехать до "Московской". Я

показал ему на схеме метрополитена уже в вагоне. Когда поезд остановился на

станции "Площадь Мира", ко мне обратился только что вошедший баптистский

проповедник с увещеванием, соответствующим его убеждениям. Я отвечал, что у нас

есть наши славянские боги, и уповать на каких-либо импортных богов — самое

настоящее предательство. Не успел я перечислить по его просьбе славянских богов,

как мы приехали на пересадочный "Технологический институт", и я вышел из вагона

вместе с массой людей. В поезде, идущем, по объявлению машиниста, "только до

Автово", девочка лет тринадцати везла в плетеной корзинке крупного кота, который

из страха перед подземельем громко орал на весь вагон. На Автово (было уже пять

часов тридцать пять минут) я купил факельное мороженное и германский ежегодник

"Рейх" за прошлый год. Парило как перед дождем. На остановке, куда подходил

автобус-двадцатка, ругались на чем свет стоит муж и жена алкоголического вида. В

переполненном автобусе можно было не опасаться контролеров, да и действовали они

при данном социальном строе как-то более застенчиво. Крупные капли дождя

западали с темно-сизого неба, когда я уже входил в подъезд своего дома.

Вальдемар был один и готовил себе перекусить на кухне шпроты, бутерброды с сыром

и чай. Я коротко рассказал ему о произошедшем в университете и показал газету,

найденную только что в почтовом ящике — "Диссидентские посиделки", которую, по

всей видимости, космополиты подбрасывают в почтовые ящики порядочных граждан.

— Да, попадается время от времени такое дерьмо, — сказал Вальдемар.

Я из любопытства стал читать. Эпиграфом к газете служили некрасовские строки:

Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан.

На первой полосе в статье под заголовком "Заклеймим советский фашизм!"

последними словами поносился Шеварднадзе.

— А у нас он считается демократом, — заметил я.

— Да что им! По меркам диссидентов даже президент США — фашистско-маккартистский

лакей.

На второй полосе — статья "Памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, зверски убитого

советскими спецслужбами десять лет назад". В ней меня поразила фраза: "С первых

дней установления тоталитарного большевистского режима Сахаров вел

бескомпромиссную борьбу со всеми проявлениями русского фашизма — советизма".

— Постой, но ведь Сахаров родился в 1921 году! Он никак не мог бороться с

советизмом с первых дней советской власти!

— В этом-то вся соль анекдота!

На следующей странице публиковался мартиролог диссидентов, расстрелянных в

первом квартале 1996 года, а последняя, четвертая полоса целиком была посвящена

рубрике "Враги и предатели". Из двух статей в первой был заклеймен Сергей

Курехин, некогда близкий к диссидентству лидер "Поп-механики", а ныне

принадлежащий к исследовательской группе директора Ленинградского НИИ

геополитики Дугина. А во второй содержался призыв к ленинградцам-петербуржцам не

приобретать и не читать погромно-антисемитского сатирического журнала,

издаваемого Ленинградским отделением ДОСААФ, "Смеюсь над сатириками".

Редколлегия газеты была анонимна, но стиль, лексика и ряд формулировок

напоминали нескольких известных в демократической России политиков и

журналистов.

Когда газета была отправлена в надлежащее место, Вальдемар, все это время

внимательно следивший за выражением моего лица, сказал мне:

— Я замечаю все увеличивающуюся твою тоску. Но позволь предложить тебе средство.

Вот так я всегда начинаю разговор издалека, если не от Рода, то уж от Кия.

Просто поразительно наблюдать себя со стороны.

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе надо познакомиться с девушкой, — и сразу оговорился. — Нет, ты не

подумай, что я перефразирую Гессе, но…

— А что, ты уж и кандидатуру подобрал?

Уж перед самим-то собой я не стесняюсь в выражениях; и он тоже.

— Да, а что?

— Боюсь, из этого ничего не получится. Я, как я понял — лицо

квазигосударственное. А стало быть, моя личная жизнь неизбежно оказывается под

государственным контролем. Я ведь по сей день пишу аккуратные еженедельные

отчеты в известное ведомство. Да и потом, зачем портить кому-либо жизнь, я ведь

еще надеюсь выбраться отсюда…

— Куда? — с самой крепкой иронией спросил он. — Если оставить в стороне

родственные связи, что ты потерял?! Жалкую стипендию в тринадцать советских

рублей? Синтетическое питье из "развитых" стран, сбываемое в развивающиеся?

Лицезрение сатириков, на которых клейма ставить негде, и которых хлебом не

корми, дай посрать людям в душу? Из твоего повествования о ваших злоключениях я

единственного никак не пойму: ради чего все это? во имя чего? Кому вы хотите

всем этим доставить удовольствие? Создается впечатление, что у вас вся страна

живет по христианской заповеди о пощечинах. Но ведь так же не бывает?! И это

лишний раз меня убеждает, что наша страна может жить или при тоталитаризме, или

вообще жить не может.

Не успел я ответить на это, что когда герой одного фантастического рассказа на

машине времени попал в свою мечту, в ту же минуту он понял, что покинул

единственное пригодное для него место обитания, как надрывно зазвонил телефон.

Это был Владик Борин — наш общий с Вальдемаром друг. Он звонил по международной

линии из Марбурга, где уже год учился в университете по советско-германскому

студенческому обмену (Вальдемар рассказывал, что председатель германской

комиссии пришел в восторг от его расового типа: Владик был земляком Ломоносова).

Пока Вальдемар на русско-немецкой смеси переговаривался с Владиком, раздался

звонок в дверь — пришла Виола. Она уже научилась распознавать нас по выражению