И Намор - В третью стражу [СИ]

Однако по существу Виктор был прав.

"Он прав, — решила Татьяна, с этим "образом" пора заканчивать".

Притворно надув губы, Жаннет поискала глазами что-нибудь увесистое и решительно направилась к лежащей на рояле тяжёлой папке с нотами. Поудобнее перехватив её двумя руками, мадемуазель Буссе постаралась "незаметно" зайти Федорчуку за спину. Тот, внешне поглощённый процессом смакования ароматной турецкой папиросы, внезапно сделал шаг в сторону, уходя с линии "атаки", повернулся через правое плечо и мягко перехватил левой рукой уже занесённую для удара папку.

— Нотами? По голове? Ты знаешь, сколько крови мне стоило, перенести все наши "ля-ля-ля" на ноты? — Улыбнулся он. — А ты ими... меня... Впрочем, есть в этом что-то утончённое, во всяком случае не ледорубом по затылку.

— Пусти! — тихо сказала Жаннет — Всё равно я тебя подстерегу и тресну чем-нибудь тяжёлым по голове.

Угроза звучала слишком "серьезно" и слишком "естественно", чтобы быть правдой.

— Ладно. Всё, всё, всё! Сдаюсь! Побаловались и будет. — Федорчук примирительно поднял руки и, воспользовавшись секундной растерянностью Жаннет, обезоруженной этим жестом, быстро, по-мальчишески, чмокнул её в щёку. Увернувшись от наносящей удар нотной папки, он с ехидным смешком отбежал на безопасное расстояние и спрятался за роялем. — Всё-всё-всё, я тебя боюсь: садись в кресло. Отдыхай и слушай.

"О-ла-ла! — Татьяна чуть не засмеялась вслух. — А бизнесмен-то наш, похоже, втюрился в комсомолочку-красавицу! Жаннет? Как тебе нравится этот Кларк Гейбл? Не хочешь побыть в роли Скарлетт? Хи-хи, я подумаю об этом завтра!"

Всё ещё с выражением "крайнего возмущения" на лице и, не выпуская из рук ноты, Жаннет уселась в глубокое кресло и, с видимым удовольствием сбросив туфли, подтянула под себя ноги. Получилось очень уютно и... весьма эротично.

— Ну, вещай, мучитель! — Гнев сменился на милость. Но надолго ли? Этого Виктор не знал. — И выдай папиросу, не жмоться, а то мне придется идти в свою комнату...

— Да, на здоровье! — Виктор открыл портсигар – вот им, если в висок, действительно можно было убить – и "предложил даме папироску". — Глоток коньяка? — Он чиркнул спичкой, давая прикурить и вопросительно взглянул в голубые глаза.

— Но только глоток.

"Кажется, у нас снова мир. Или хотя бы перемирие..."

— Итак, revenons a nos moutons [246] 246 . — Федорчук "задумчиво" почесал кончик носа и снова сел за рояль. — Худо-бедно, пока всё идёт нормально, — сказал он для разгона. — С репертуаром определились. Вчерне отрепетировали...

Жаннет сидела, свернувшись в кресле калачиком. Подобрав под себя ноги и подперев подбородок ладошкой, казалось, была само внимание. Только блеск глаз выдавал готовность в любой момент "обострить ситуацию" до любой потребной степени.

— Будем выстраивать безукоризненную программу, чтобы "катать" минимум год. — Это возражений у Татьяны не вызывало. — Два отделения с эмоциями, как на качелях: взлёт – спад, плато, новый взлет... Начнём с "боевиков", потом лирика, потом снова под дых слушателю, а в конце что-нибудь слезогонное.

— Это всё конечно очень интересно и где-то даже правильно, — слегка растягивая гласные, ответила Таня, будто копируя кого-то, и даже дымком табачным приправила, — однако как там у нас насчёт разницы в восприятии?

— Представь, что ты играешь для своих бабушек и дедушек, — предложил Виктор, в тайне радуясь, что разговор вошел в конструктивное русло. — Впрочем, наш репертуар вполне себе "стариковский". Олег, когда говорил про "листья желтые" и "вернисаж", знал, о чем говорит. Психолог все-таки.

— Ну, подбирал, допустим, не только Олег...

"Обана! — в смятении подумал Виктор. — И чем же он ее так?"

— Музыку записывал ты, переводы делали ты и Степа...

— А "Бесаме мучо"? — Возразил Виктор, принципиально не принимавший несправедливость. — А Парижское танго?

— Ладно, — "кивнула" длинными ресницами Таня. — Дальше-то что?

"А ведь она сознательно или нет, копирует интонации Ицковича. К гадалке не ходи! Эк её...".

Тут, как нельзя кстати, Виктор вспомнил нетрезвые, но оттого не ставшие менее актуальными, откровения одного персонажа из прошлой жизни. Не самого выдающегося, но вполне себе крепкого профессионала – продюсера. Был у этого работника, с позволения сказать, шоу-бизнеса маленький пунктик, — после первой бутылки и до начала третьей, — он любил делиться "секретами" своего непростого и, — "оч-ч-ень опасного. Слышишь, Витька, смертельно опасного! Не затрахают до смерти, так сопьёшься..." — ремесла.

"Всё-таки пригодилось общение с творческой интеллигенцией! "

— Слушателя нужно убить и съесть. — Сказал он, почти дословно, цитируя друга Пашу. — Потом закопать. Потом откопать, оживить, снова убить и съесть. Они нам нужны расслабленные и беспомощные. Помнишь, как у Анчарова? — он положил руки на клавиши:

"Даже так..." — До встречи в Брюсселе – ну не считать же знакомством мимолетный обмен взглядами в Гааге! — Татьяна о Викторе если и слышала, то исключительно в контексте "детских" воспоминаний Ицковича. Однако не даром говорится, скажи, кто твой друг... Так обычно и получается. Люди неспроста сближаются, и дружба – в отличие от любви – никогда на пустом месте не вырастает. А Виктор между тем продолжал, тихонько аккомпанируя себе на рояле:

— Я видел: галёрка бежала к сцене, где я в токкатном бреду, и видел я, иностранный священник плакал в первом ряду... — тихо продолжила Таня. — Не боишься?

— Чего? — также вполголоса, как будто не расслышав, спросил Виктор, и повторил, — чего мне бояться, после того что уже сделано? Если только совести. Да и ту я во втором классе, — лицо его осветилось грустной полуулыбкой – полугримасой, — на резиновое изделие со свистком поменял. Не поймут? Я на Вощинине проверял, когда играл тебе и пытался посмотреть со стороны на нас его глазами. Уж на что он далёк от нас, и годами и опытом, и то – чуть не прослезился.

— Когда "Вечную любовь" пела? Да? У тебя, Витя, тогда глаза стали совсем чужие, — испуганные немного и удивлённые одновременно. Скажи, ему... этому мальчику , понравилось, как я пою?

— Очень. Если ты не против, мы ещё раз повторим... Не вставай с кресла. Давай, так как есть...

Федорчук, неожиданно для себя, стал подпевать. Под сурдинку, вторым голосом. Он продолжал играть, одновременно вплетая свой приглушенный баритон, в ткань песни, создаваемую голосом Татьяны, а та, удивившись поначалу – певцом-то, вернее, певицей у них была назначена она одна – приняла новые правила и подстраивалась под них. Два голоса звучали, не перебивая друг друга, следуя за путеводной нитью мелодии, превращая её в нечто большее, чем просто "произведение для фортепьяно и голоса"...