Андрей Бондаренко - Северная война

— Значит, с первого января у нас будет не семь тысяч двести восьмой год, а одна тысяча семисотый? — уточнил Егор.

— Точно, одна тысяча семисотый, круглая цифра! — радостно подтвердил царь. — Вот в эту цифирь круглую мы, соратники, и заложим на берегу балтийском новый город-порт! Ладно, об этом позже переговорим, подробно и вдумчиво… Теперь о втором Указе. В нем я повелел: всенародно праздновать наступление нового года! Не только этого — круглого 1700-го, но и любого другого — приходящего на смену старому. Уяснили? Приказал также я: ели обряжать в игрушки блестящие, ворота украшать сосновыми и еловыми ветками, усердно палить из пушек, пускать китайские «потешные огни»… Одно только не прописал я в том Указе: сколько дней праздновать. Действительно, сколько? Ничего, первый раз отпразднуем, тогда я и определюсь окончательно. Если надо будет, то и приписку соответствующую сделаю в Указе.

Князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский встретил Егора приветливо: долго выспрашивал о подробностях воинских дел под Дерптом, у истоков Наровы, при обороне Ниеншанца. Хвалил, одобрял, просил передать свои горячие и искренние поздравления чете Бровкиных — маркизу и маркизе де Бровки. Уже ближе к концу разговора он спросил — чуть смущенно:

— Ведь, Александр Данилыч, ко мне ты пожаловал для того, чтобы потолковать об этом старом Фельтене?

— Ты, Федор Юрьевич, всегда был очень прозорлив и догадлив! — утвердительно кивнув кудрявыми локонами своего ярко-оранжевого парика, дипломатично ответил Егор. — Надо поговорить, обязательно…

— Если бы повара взяли твои люди, охранитель, то я про этого старого дурня и не вспоминал бы, — строго и непреклонно улыбнулся князь-кесарь. — Добыча завсегда должна принадлежать тому охотнику, который ее застрелил. А в этом деле за главного-то был — Антон Девиер. Мой человек! — произнес очень веско, снова усмехнулся. — Извини, сэр Александэр, но опоздал ты. Прибрал я Антошку к своим жадным ручонкам. Так что и добыча конечная — моя! Без обид?

— Какие еще обиды? — кисло поморщился Егор. — Все правильно ты говоришь, Федор Юрьевич. Ты первый подсуетился, тебе и карты в руки. Только вот имеется закавыка: Петр Алексеевич приказывает освободить того Фельтена — без промедления!

Теперь — не менее кисло — поморщился Ромодановский:

— Я бы и рад выполнить это царское приказание, да не могу… Преставился раб Божий Фельтен, помер то есть.

— А можно чуть поподробнее? — хмуро попросил Егор. — В том смысле, вдруг повар чего полезного рассказал перед своей смертью?

— Можно и подробнее. Дуболомы приличные — сотрудники мои. Уроды и морды. Они же не могут просто поговорить с человеком. Первым делом клиента вздергивают на дыбу, потом кнутом шкуру старательно обдирают и только после этого начинают вопросы задавать… С одной стороны, дикость страшная. А с другой, отцами так заведено нашими, дедами… Короче говоря, умер старый Фельтен, так и не услышав ни одного вопроса. Ладно, Петру Алексеевичу я потом объясню все лично, при встрече. Повинюсь, он меня и простит, не в первый раз. Жалко только, что мы так и не узнаем теперь правды — про эти меренги, рецепты и яйца несвежие… Ладно, охранитель, будем считать, что между нами, верными слугами царскими, больше нет никаких разногласий. Ведь так?

Егор на словах согласился с князем-кесарем, а вот на душе по-прежнему скребли кошки: больно уж холодными и колючими оставались глаза Ромодановского на протяжении всего этого разговора…

Полторы недели потратил Егор на строгую ревизию своей охранной Службы: подробно и вдумчиво беседовал с сотрудниками, проводил разные тесты и экзамены, раздавал выговора и поощрения. В конце концов, остался доволен: крепкая такая получилась Служба, справная.

А потом и Санька подъехала с детьми, навалились новые заботы — предпраздничные: елки наряжать, запасаться продуктовыми и хмельными деликатесами, доставать китайские «потешные огни», которые сразу после строгого царского Указа стали серьезным дефицитом…

Иван Артемович Бровкин — тесть любимый — подмял под себя всю елочную торговлю на Москве, пригнав из своих деревенек — ярославских да новгородских — многие сотни крестьянских подвод с лесными красавицами да шикарными еловыми и сосновыми лапами, щедро усыпанными шишками.

— Все вам, папенька, неймется! — непонимающе качала головой Санька. — У вас же и так денег — куры не клюют. Разве на этих елках и шишках можно нажить серьезные барыши?

— Ничего ты, доченька любимая, не понимаешь в настоящей коммерции! — лукаво хмыкал Иван Артемович. — Не в деньгах вопрос, а в уважении. Царь только единое слово замолвил, а уже все и исполнено. Вот в чем дело! Понимаешь? Спросит царь, мол: «Кто это всю Москву елками завалил?» А ему и ответят: «Бровкин Иван Артемович, купчина первостатейный!» Подумает про себя царь: «Дельный человек — этот Бровкин! Такому все что угодно можно поручить, никогда не подведет. Правильно, что он сидит на воинских припасах да на хлебной торговле с турками…» Вот примерно так я рассуждаю. Об имени добром, купеческом — заботиться надо всегда и везде. Имя безупречное — залог успешной и прибыльной торговли!

Первого января Петр провел по Красной площади — под громкий бой барабанов — с добрый десяток пеших и конных полков, одетых в парадные мундиры. После этого наступила очередь артиллерии: более двухсот пятидесяти орудий, загодя стянутые к Кремлю, учинили дружную и оглушительную пальбу (холостыми и «потешными» зарядами), которая потом регулярно возобновлялась на протяжении шести дней. Пушкам вторили многочисленные фейерверки, запускаемые из всех зажиточных дворов, а также беспорядочная стрельба из мушкетов и ружей — из дворов попроще. Шесть суток гуляла Белокаменная Москва — как сумасшедшая. Народ радовался и громко приветствовал новый славный обычай…

Царь, счастливо и довольно улыбаясь, везде и всюду появлялся под ручку с Екатериной, которая уже приняла православие и тоже лучилась от умиротворения и счастья. Девушка была вся — с ног до головы — увешана немыслимым количеством ювелирных украшений, сияющих и сверкающих всевозможными каменьями и самоцветами. Приятно и радостно было смотреть на эту влюбленную и гармоничную парочку, ничего не скажешь.

А вот Егору вся эта новогодняя канитель совершенно не нравилась: приходилось делать массу бестолковых визитов, принимать у себя в доме бесконечную вереницу гостей. Положение обязывало: необходимо было «выглядеть» достойно, «соответствовать» своим многочисленным высоким должностям. Постоянная — пять раз на дню — смена одежды, противная тяжесть в желудке — от жирной и сытной пищи, не проходящая головная боль — от регулярного потребления хмельных напитков. Самое обидное, что было и «не сачкануть»: его всегда усаживали на самые почетные места — у всех на виду, чаши и чарки наливали — до самых краев…