Валерий Елманов - Не хочу быть полководцем

— Он еще вчерась поутру в дорогу засобирался. К тому ж сказывал, что в зенки твои поганые глядеть уж больно для него отвратно, а потому просил ослобонить его от такого. Да и недосуг ему. Он и так уже, доброе дело делаючи, пострадал чрез вас.

— Какое еще доброе дело?! — возмутился я.

— А то не твоего ума, — сердито отрезал Никита Данилович. — То одних Годуновых касаемо.

— Не моего ума… — протянул я, напряженно размышляя, откуда мне знакомо имя и отчество средневекового следователя, и вдруг меня осенило.

Ну точно. Ведь Аксинья Васильевна получила вечером весточку, что к ее болезному супругу уже выехал Никита Данилович вместе с сыном Степаном. Значит, передо мной сидит Годунов. Если бы моя голова не была занята поисками скорейшего выхода из недоразумения, в которое я угодил, то я бы догадался об этом гораздо раньше, еще, когда он сам в начале разговора назвал себя, но… Что ж, теперь моя задача оправдаться облегчается. Тогда все просто как дважды два.

— А доброе дело — это то, что он мальчишку вез? — уточнил я. — Так ведь это я его вез. И Пров Титыч подтвердить может.

— Хитер ты. — Никита Данилович восхищенно покрутил головой. — Я тут уж три года губным старостой, а таких вертких татей не встречал. Сразу видать, не из простых будешь. Не иначе, как и впрямь сынок боярский. Тока вот умных людей провести надобно поболе ума, чем у тебя. Как ни вертись, а все не упомнишь, вот и даешь ты промашку за промашкой. То на именах угорских, теперь вот на купце.

— Какую еще промашку? — не понял я.

— Ну как же, — усмехнулся Никита Данилович. — Ведь ежели бы ты и впрямь ехал с ним бок о бок, яко равный, нешто стал бы его с «вичем» [7] Отчество с «вичем» многие века было прерогативой социальной верхушки, сначала только князей и бояр; крестьяне, купцы писались «сын такой-то» (например, Пров, сын Титов), и отчество с «вичем» рассматривалось как форма награды, повышавшей социальный статус человека. называть. Да нипочем. Он для тебя Пров Титов был бы. Ну а коль к нему нанялся — дело иное. Знамо, к хозяину надобно подходить со всем одолжением. Ну а тут по привычке и ляпнул.

«Вот тебе и еще один прокол, — мрачно подумал я. — И самое обидное, что ведь знал, как надо называть купца, прекрасно знал, просто решил, что тебе так удобнее, потому что привычнее. Ну и купцу приятно — он же весь цвел, когда ты его так называл. А теперь тебе твои привычки выйдут боком, и поделом. Нет чтоб как все люди…»

— И купчишку оного ты потому на свод просишь, что ведаешь — никто за-ради поганого татя за Провом Титовым на Сухону посылать не станет, — констатировал Никита Данилович. — А назвался ты ему при найме Васяткой Петровым, да мыслю я, и тут у тебя утайка. Но ничего, сведаем имечко доподлинное, — угрожающе пообещал он. — Ныне, можа, и промолчишь, вытерпишь, а к завтрему непременно поведаешь. Каков дядя до людей, таково и ему от людей, а что покушаешь, тем и отрыгнется.

— Свод с ним устроил бы и сразу увидел, что он ни одного языка не знает, — твердо заявил я, хотя на душе скребли кошки.

Еще бы. Если у этого губного старосты найдется хоть один человечек, который шпрехает по-английски, то дело закончится тем, что он уличит в незнании нас обоих. На этом все и закончится. Конец фильма под названием «Жизнь». Моя жизнь.

«А может, начнется, — тут же возразил я себе. — Ладно, тать их не знает, а купец? Получается, что на очную ставку пришли сразу два татя и ни одного купца. Должен заинтересоваться, обязательно должен. Да и в личности его усомниться тоже должен. Хотя да, остроносый уже уехал. Теперь ищи ветра в поле. Или удастся догнать?! — затеплилась в моей душе надежда. — Только как же его убедить, что надо организовать погоню за этим козлом?»

Но мои надежды развеялись в прах гораздо раньше, сразу после его слов:

— Так ведь я тоже на иноземном ничего не ведаю. Да и Ярема с Кулемой тако же. Потому и не будет свода, ибо прока я в нем не вижу. Ты свое гыр-гыр-гыр скажешь, он — свое, а потом каждый примется утверждать, что он, верно, говорил, а другой нес околесицу. А мне-то все одно невдомек, — развел он руками.

Логика была. Но я не сдавался.

— А про ворона он тоже сказывал? — поинтересовался я.

— Это который тебя изловить подсобил? — уточнил Никита Данилович. — Да про него вся Кострома говорит. Лихо он тебя пымал, ой лихо.

— А где сейчас птица, не говорил тебе этот купец?

— Так выпустил он его в благодарность за подмогу.

— А давай так сделаем, — предложил я, лихорадочно прикидывая в уме, как лучше все состряпать. — Ты людишек пошли вдогон, чтоб его вернули, а мне дай чугунок на ночь, и я ворона позову. Он прилетит и…

Снова в зрительном зале раздался нездоровый гомерический хохот, хотя актеры исполняли трагедию.

— Речист, да на руку нечист. Я о таком и слушать боле не желаю, — заявил Никита Данилович. — Ум есть сладко съесть, да язык короток. — И кивнул кому-то позади меня.

Я и опомниться не успел, как чьи-то здоровенные руки охватили меня, с маху кинули на лавку, отчего я едва не выбил передние зубы, и больно заныли ребра, а меня уже привычно вязали и задирали рубаху на спине. Сверху донесся скучающий голос Никиты Даниловича:

— Ну, я пошел, а вы ему покамест десяток всыпьте.

— Всего-то, — обиженно прогудел Кулема.

— Уж больно веселый он. Вона сколь смеху — ровно на скоморохов нагляделись али калик перехожих наслушались, — пояснил Никита Данилович. — За то ему и скидка. А бить велю Яреме. У него длань полегче, так что понорови татю — с оттяжкой, но исподволь. — И пояснил мне: — Он у меня судить-рядить не умеет, а бить разумеет.

Я прикусил губу и с ненавистью решил, что буду молчать всем гадам назло, как бы больно мне ни пришлось.

«Ничего, десять ударов это еще по-божески, — успокаивал я сам себя. — Зато потом у тебя будет впереди вся ночь, и ты обязательно что-то придумаешь, а завтра убедишь их послать погоню за этим козлом и во всем его уличишь. Не может такого быть, чтоб не уличил. Представь, как послезавтра в это же самое время разложат на лавке его, а не тебя, и всыплют не десяток, а двадцать или тридцать, потому что ты веселый, а он — сволочь. Да и бить его будет не Ярема, у которого рука полегче, а Кулема. Теперь представь все это и терпи».

Ой, мама!

Если у Яремы рука полегче, то Кулему я, наверное, вообще не выдержал бы. После первого удара я еще сумел стойко промолчать, хотя далось мне это нелегко, но после второго, потеряв стойкость, застонал, а затем, позабыв про гордость, про предстоящий послезавтрашний триумф, про то, что здесь растянут остроносого, заорал благим матом, поскольку боль и впрямь была адская. Когда Ярема бил, то я физически ощущал, что этот гад все перепутал и лупцует меня топором, с маху круша мои ребра. Когда же он оттягивал кнут назад, я начинал догадываться, что ошибся и в руках у него не топор, а пила.