Валерий Елманов - Царская невеста

Такое ощущение, что он вот-вот энергично потрет ладошки и бодро осведомится: «Ну-с, с чего начнем, государь? Грудную клетку вскроем или черепную коробку? Воля ваша-с, однако смею предупредить, что тогда тело будет безнадежно испорчено скорейшим летальным исходом, а мы даже не услыхали, какую мощь могут развить его голосовые связки, если воткнуть сюда и туда иголочки, а затем ласково выдернуть у него из бока кусочек мясца вон теми раскаленными щипчиками. Да-да, очень хорошо придумано — и вырываем, и сразу ранку прижигаем. Никакой тебе инфекции, никакого заражения. А затем и послушаем. Как знать, может, сей образчик имеет несравненный голос Шаляпина. Хотя нет, судя по тому что он фрязин, — тогда Карузо. Ах, все-таки трепанацию черепа? Ну как угодно. Вы — ведущий специалист. Можно сказать, светило, божий помазанник, вам и карты в руки».

— Руси жаждал послужить, — не совсем уверенно выдал я, не зная, что сказать в свое оправдание.

— Гм-м, Руси… А пошто доселе не объявлялся? — осведомился ведущий специалист. — Ты ж тут поболе лета ужо.

Да какое там лето. Срок уже не на три летних месяца — на годы идет. Хотя да, тут как раз летом год называется. Тогда все верно.

— И пошто скрывался от меня, яко хороняка?

Ха! Это мы еще поспорили бы, кто из нас хороняка. Я, который за Русь дрался, или ты, который как Шер-Хан, трусливо поджав хвост, бежал от рыжих собак. Ну не рыжих, но все равно собак. Между прочим, тоже на север. И шакала с собой прихватил — верного Табаки. Ладно, не буду я спорить, так и быть. Радуйся, мужик, что мне с бодуна лень устраивать дискуссии, а то бы я тебе напомнил, кого именно Девлет-Гирей назвал в своем послании хоронякой.

— Есть такой обычай в нашем роду, — вместо этого коротко заметил я, — поначалу надо послужить, а уж потом объявляться за наградой.

— Ты тут лисьим хвостом не мети, — оборвал царь. — Я речь не о награде веду, а о том, пошто о себе не давал знать.

— Стыдно было, государь, — честно заметил я, — Когда я сюда прибыл, то на мне такая одежа была — не к каждому окольничему в гости в такой прийти можно, не говоря уж о боярах. А пред твои ясные очи явиться и вовсе соромно.

— Вот испросил бы службишку, тут я тебя и приодел бы, — нашелся Иоанн.

Но и мы не лыком шиты. Чай, не в капусте найден — имеем что сказать.

— Верю, приодел бы. А честь как же? Не ровен час, подумаешь, будто я вовсе поизносился, а потому все равно к кому наниматься — лишь бы из нужды выйти. Если б наймитом был — не смутился. Но я осесть тут хочу. Чтоб навсегда. Чтоб дети и внуки тут родились да Русь за свою родину считали.

— Ишьты, — хмыкнул Иоанн, но уже не так недоверчиво.

Подобрел, по голосу чувствуется. Но расслабляться было нельзя — сдаваться царь не собирался.

— Складно сказываешь.

Ну прямо как Горбатый в телесериале. Только от этого, в отличие от телебандита, обещания, что меня зарежут не больно, не дождаться. Не принято оно здесь — не больно.

— Токмо сдается мне, что никакой ты не Константин Монтеков.

— Уж больно чистый говор, — немедленно вписал свои три копейки Скуратов.

— Вот-вот, — подтвердил Иоанн. — Опять же страха я в тебе не чую. Ни пред Малютой, ни пред местечком оным. Стало быть, доводилось тебе уже попадать в пыточную. Тогда, выходит, ты тать шатучий али душегубец.

— Бывать и впрямь доводилось, только в гишпанских землях, — подтвердил я, но тут же уточнил: — За веру православную пострадал. Очень уж хотел король тамошний, Филиппом его кличут, чтоб я в латиняне перекрестился. За это и земли сулил, и злато, и чин при дворе немалый.

— Ну а ты что же? — лениво осведомился парь.

— А я отказался. Нешто можно веру на злато поменять? Такого греха господь нипочем не простит. Вот и довелось претерпеть.

— Хуже чем у нас? — уточнил Иоанн.

— Бог миловал, как тут пытают, я не ведаю, а там… — Я набрал в грудь побольше воздуха и приступил к подробному описанию пыток.

Ох, как трудно врать с похмелья, если б кто знал. Хорошо, что голова, убоявшись грозящей ей некой хирургической операции по отделению от туловища, начала выдавать на-гора. Снова пригодилась начитанность. Если когда-нибудь каким-то чудом попаду домой, первым делом разыщу портрет Шарля де Костера, закажу для него рамочку и каждую неделю буду зажигать перед ним лампадку. И свечей в церкви наставлю за упокой его души. Много-много. Целый пучок, а то и два. В тот день, если бы не его «Легенда об Уленшпигеле», я бы точно засыпался, а так даже Малюта и тот заслушался. Про самого царя не говорю — тот чуть слюну не пустил. Лишь под конец, встрепенувшись, перебил меня и ехидненько протянул:

— Славно сказываешь, славно… А что ж про наших катов молчишь? Али мне с тебя силком каждое словцо вытягивать? Оно, конечно, нам и без тебя кой-что ведомо — знакомец твой сказывал, — да не все. Ты как, не желаешь с ним поцеловаться, по христианскому обычаю? Чай, долгонько не видалися. — И небрежно кивнул на неподвижно повисшую на дыбе человеческую фигуру.

Разглядеть лицо в полумраке — дело трудное, а когда оно залито кровью — безнадежное. Как я ни вглядывался — ничего не припоминалось. Разве что частые мелкие ямки на шеках — не иначе как переболел оспой. Только благодаря им у меня в голове забрезжило что-то смутно-далекое, словно и не со мной…

Чем хорошо похмелье, так это заторможенной реакцией. Узнай я его сразу — шарахнулся бы от ужаса, а тут, даже когда до меня дошло, что висит не кто иной, как подьячий Митрошка Рябой, я еще не осознал всей катастрофы. И чуть погодя, когда уже прикинул, во что может обойтись мое участие в липовом сватовстве, мысль о предстоящих муках не испугала так сильно, как могла бы. Хотя скрывать не стану — в груди все равно что-то екнуло. Но, призвав на помощь всю свою выдержку, я твердо заявил:

— То ли с глазами худо, то ли запамятовал, но не признаю я этого человека.

— Ты еще про парсуну ему сказывал, — елейным голосом напомнил Иоанн.

— С царской невестой, — уточнил неугомонный Малюта.

Выходит, раскололся подьячий. Плохо. Или нет — это было плохо, а сейчас совсем хана. Эдакий северный зверь по имени песец — иначе и не скажешь. А еще хуже то, что и с ответом не помедлишь, иначе сразу заподозрят, что соврал. Ой, головушка ты моя, думай быстрее, иначе…

— Так вот это кто… — протянул я и… радостно заулыбался, надеясь, что получается не очень фальшиво. — И впрямь знакомец. Было дело, встречались мы с ним. Умен у тебя сей подьячий и татей славно вылавливает. Со мной, правда, промашку дал, да оно и конь, хоть о четырех ногах, но тоже спотыкается, а уж человек…

— Ты о невесте нашей сказывай, — нетерпеливо перебил Иоанн и зло усмехнулся. — Али вовсе не было невесты, ась?

— Как не быть, была, — сокрушенно вздохнул я и… рухнул на колени, — Прости, царь-батюшка, но не решился я к тебе с худом идти. Парсуна сия и ныне целехонька — держу как память, а вот той, кто на ней нарисован, увы, в живых уж нет. Когда первый раз тати на меня напали… то близ Ведьминого ручья было, — вовремя пришла мне на ум догадка сплести воедино спасение княжны и свою версию, — я чуть ли не год в беспамятстве провалялся. После отошел да снова в Москву засобирался. И опять на меня тати в дороге налетели. Вот и знакомец этот подтвердить может. Словом, когда я сюда прибыл, то, прежде чем идти к тебе, зашел к знакомым купцам. Хотел узнать, что в Англии новенького. От них и сведал, что, покамест я добирался, почила красавица герцогиня Элизабет Тейлор от тяжкой болезни. Проверить тоже легко — об том мне поведал Томас Бентам, можно спросить его.