Стефан Геймс - Книга царя Давида

– Рубаху!

Сердце мое сжалилось над Елихорефом. Я сообщил Ахии, что прибыл по совету дееписателя Иосафата, чтобы разыскать кое-какие документы и записи, для чего мне понадобится помощь его и брата, который вряд ли сможет приступить к работе в голом виде.

Ахия швырнул брату рубаху и сандалии. Покачав головой, он сказал, что удивляется Иосафату. Неужели тому не известно, какая сейчас тут неразбериха? Здесь вообще ничего не найдешь! Ахия безнадежно махнул рукой на стойла, где валялись груды глиняных табличек или пергаментов, и все это действительно пребывало в жутком беспорядке.

– Это еще ладно, – добавил он. – Посмотрел бы ты на сарай, куда ветром то песок задувает, то дождь; там все попортилось.

Я заподозрил, что Иосафат послал меня сюда, просто чтобы избавиться таким образом от назойливого посетителя, поэтому спросил Елихорефа и Ахию, не слыхали ли они об архиве некоего Сераии, писца Давидова, а если слыхали, то где этот архив находится.

Братья ответствовали, что про архив слыхали; по мнению Елихорефа, он находится в третьем стойле первого ряда с левой стороны конюшни, Ахие же помнилось шестнадцатое стойло третьего ряда справа; разгорелся спор. Я спросил: – Неужели у вас нет описи, где и что хранится?

Братья сказали, что такая опись весьма бы им пригодилась, а Ахие вроде бы даже говорили, будто опись сделают после того, как архив займет постоянное место в Храме, строящемся мудрейшим из царей Соломоном, на что Елихореф возразил – дескать, человек предполагает, а Господь располагает; вот поступит новая партия лошадей из Египта, тогда поглядим, чем вообще все это кончится; тут начался новый спор.

Я предложил поискать все-таки архив Сераии, писца Давидова; Елихореф и Ахия, согласившись помочь, последовали за мной, причем Елихореф выбрал первый ряд стойл по левую сторону конюшни. Ахия – третий ряд по правую сторону, а я взял на себя второй ряд посередине. Мы принялись рыться в глиняных табличках и пергаментах, отчего пыль поднялась столбом, похожим на тот столп, который вел детей Израиля во дни их долгого исхода из Египта через пустыню. Однако если детям Израиля после множества злоключений посчастливилось-таки увидеть землю, обетованную Господом, то ни Елихорефу, ни Ахии, ни мне не удалось отыскать архива Сераии. Когда у нас заломило руки и ноги, когда мы покрылись потом и паутиной, все поиски сами собой прекратились, а Елихореф, с трудом прокашлявшись, даже сказал:

– Пусть Бог то и то со мною сделает, если я тут еще хоть раз трону пергамент или табличку.

Ахия набожно добавил:

– Аминь!

– Да простят господа писцы мою дерзость, – сказал я, – но осмелюсь возразить: утомился и изгваздался я не меньше вашего, добавьте к сему заботы о двух женах и наложнице, коих мне надо ублажать, однако, когда речь идет о службе мудрейшему из царей Соломону, мне неведомы ни усталость, ни уныние, поэтому с вашего милостивого позволения я вернусь сюда завтра, прихватив двух рабов, сведущих в грамоте и умеющих разбирать различные письмена.

Ахия пробормотал:

– Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет.

А Елихореф добавил:

– Только не слишком затягивай поиски, Ефан, ибо вскоре, может статься, выселят нас отсюда под открытое небо и сделаются все эти царские архивы добычей птиц, мышей да красных мурашей.

Я вернулся в дом No54 по переулку Царицы Савской, где Лилит выкупала и помассировала меня, а Есфирь разделила со мною скромную трапезу из хлеба, маслин и лука.

– Опять куда-то собрался? – спросила она.

– К сожалению, придется навестить Иоава, бывшего при Давиде главным военачальником; надо порасспросить его насчет кончины царя Саула; правда ли, что Давид велел убить Ионафана, с которым заключил союз.

Есфирь прижала руку к сердцу.

– Тебя, как всегда, соблазняет Истина, дочь Судьбы, и ты не можешь удержаться от искушения.

– Грудь очень болит? – подавленно спросил я. – Неужели ничем нельзя помочь?

Она качнула головой.

Я вышел на улицу, миновал южные ворота, сады за городской стеной и добрался до дома, сложенного из разномастного кирпича. У дверей стоял фелефей, который, опустив копье, сказал:

– На торговца вразнос ты не похож, ибо у тебя нет лотка, на крестьянина, который продает по домам овощи, яйца или виноград, – тоже. Стало быть, говори, кто таков, да не ври, поскольку военачальник Ванея приставил меня следить за этим домом и глаз с него не спускать.

– Благослови тебя Господь, – ответил я, – вижу, малый ты смекалистый и сразу сообразил, что я не лоточник, торгующий вразнос, и не крестьянин, продающий съестное, однако ставлю пять шекелей против одного – не угадаешь, кто я.

– Идет! – ухмыльнулся фелефей. – Ты Ефан, сын Гошайи, редактор – или как там у вас это называется? – Единственно истинной и авторитетной, исторически достоверной и официально одобренной Книги об удивительной судьбе и т. д. Господин Ванея приказал впустить тебя, если будешь настаивать, но обратно не выпускать.

Я отдал фелефею пять монет и хотел было повернуться, чтобы поскорее унести отсюда ноги, однако внутренний голос шепнул мне: раз уж сунул голову в петлю, то пусть хоть повесят не зря.

Войдя в дом, я увидел дряхлого старика с гноящимися глазами, который забился в самый темный угол; руки у него тряслись, борода свалялась, голова была покрыта коростой.

– Ты и есть Иоав, – спросил я, – бывший главный военачальник?

Старик едва заметно шевельнулся и проговорил:

– Да. Я уставился на него, не веря собственным глазам: неужели передо мною тот легендарный герой, который некогда взял штурмом Иерусалим, считавшийся столь неприступным, что его могли якобы защитить хромые и слепые, который покорил Сирию, Моав, Аммон и Амалик, царей филистимских и сервского царя Адраазара, который убил Авенира, начальствовавшего над войском при царе Сауле, и Авессалома, сына Давидова?

Иоав жалобно спросил:

– Тебя послал Ванея, чтобы мучить меня? Он совсем скорчился и захныкал, как больной ребенок.

– Я Ефан, сын Гошайи, – ответил я, – писатель и историк; пришел сам по себе, чтобы задать несколько вопросов насчет дел, которые мне не вполне ясны.

– Почем мне знать, что ты не подослан Ванеей с целью обернуть потом мои слова против меня же самого, чтобы насадить мою голову на кол, а тело прибить к стене Иерусалима, который я взял штурмом и отдал Давиду?

– Ведь ты сам был когда-то власть предержащим, – сказал я, – одним из тех, кто решает, умереть человеку насильственной смертью или мирно дожить свои дни, Я же решаю, каким будет человек после смерти, в глазах потомков, предстанет он перед ними через тысячелетие слабоумным стариком, который пускает слюни и мочится в штаны, или же солдатом, который мужественно и достойно глядит в лицо судьбе.