Татьяна Апраксина - Дым отечества

— Ладно. В крайнем случае я с ним в пьяном виде поссорюсь и что-нибудь ему сломаю.

Так, потихоньку, завертелось колесо недели — разбор прошений и жалоб, охота и обед, послеобеденный сон до самого ужина и долгие, за полночь кончавшиеся беседы. Утром ты благодушен настолько, что даже очередной спор о прирезанных землях, очередная поножовщина внутри семьи, очередная свалка деревня на деревню из-за косого взгляда, очередное обвинение в детоубийстве или колдовстве отзывается металлическим вкусом во рту только до обеда. Даже если спор не удается уладить, а детоубийство, наоборот, удается доказать. Да и драгоценная сестрица поможет, в случае чего. Со своим грузом она расправляется не в пример быстрее — да он у нее и не накапливается так. Одна беда, пора возвращаться назад, в столицу: Ее драгоценнейшее Величество не желает, видите ли, надолго расставаться с угодившим ей графом. Впору задуматься, когда теперь выберешься на Границу — а, впрочем, до весны можно и подождать, да и пока там Джордж женится, пока проведет с женой время, приличествующее, чтобы не обидеть благородную даму. Хотя у невесты на лице никакого воодушевления не видно, так что авось и не обидится — ну да она, впрочем, тихая, может, скромничает… Пора уезжать. Да и то хорошо, что пора — как поживешь в гостях у сестрицы с зятем, так и хочется тоже жениться, осесть, объезжать земли, торговать и охотиться, жить как все.

А желание это пустое. Вон, Дженет Битон, не женщина, а чистое золото — умная,

дельная, спокойно с ней было как ни с кем… а ведь повесился бы от жизни такой, если не через полгода, так через год. Впрочем, не повесился. Просто вернулся и узнал — умерла.

— И, между прочим, заберите с собой того бессовестного проходимца, которого вы мне подсунули в прошлый раз, — говорит любезная сестрица. — Глаза б мои его не видали!

— Да куда ж я его заберу, у меня его зарежут. — Чистая правда, зарежут. Проходимец в Орлеане научился девушек высвистывать — так лихо, что почти завидно. А вот лихо драться или хотя бы быстро бегать не научился, а это даже в низинах недостаток большой, а на границе так и вовсе смертному приговору подобно.

— Тогда я его, с вашего позволения, повешу, — улыбается кровожадная Джейн. — Женить его нельзя, он клянется, что уже…

— Да Бога ради… я его обещал пристроить в хорошее место и пристроил. А если он доигрался, то делайте с ним, что хотите.

— Я, — говорит сестрица, — между прочим, не шучу. Он все-таки не наш почтенный дядюшка Патрик, чтобы сразу по десятку девиц соблазнять.

— Дядюшка наш Патрик все-таки духовное лицо, епископ, можно сказать. Он никогда не позволял себе соблазнять несколько девиц сразу. Только последовательно. У дядюшки Патрика, епископа Элгинского, помимо пяти или семи любовниц и полутора десятков бастардов еще имелся какой-никакой доход, положение и союзники-католики по всей Каледонии, начиная с лорда канцлера, и это при том, что на истинную веру он чихал, а на религиозное рвение лордов конгрегации чихал дважды. Тем не менее, еще при регентше Мерей с графом Аргайлом не позволили разграбить дядюшкино аббатство — и, видимо, в благодарность за такую терпимость епископ Элгинский на пару уже с графом Хантли свистели королеве в оба уха, что необходимо восстановить в стране старые порядки и особенно старую веру. Дядюшке, обаятельной — семейное! — заразе, сходило с рук и это, что уж там выводок незаконных сыновей и дочек… которых он, между прочим, аккуратно признавал и вписывал в соответствующие реестры — Бог весть за какие взятки. Порядочный человек и служитель Господень. Нет, орлеанскому нашему золотцу, студиозусу недоученному, с дядюшкой равняться было нечего.

— Так забираешь?

— Ладно уж, так и быть… ведь повесите, верю. Опять же, трудно отказать себе в удовольствии доложить о похождениях шалопая лицу, которое обещало шалопаю покровительство. Жаль, правда, что через пролив выражение этого лица — то есть, Эсме Гордона, — не увидать, но можно себе представить. Секретарь Клода проявил достохвальную заботу о заблудшем соотечественнике, пропадающем в чужой стране без средств: дал денег на дорогу и рекомендательное письмо. Не к Джону Гордону, конечно, и не к Джорджу — соображения хватило, видимо. Подкинул кукушонка Джеймсу. Видимо в качестве мести за то, что Джеймс некогда не просто «забыл» в монастыре его самого — но и не затребовал обратно даже потом, когда стало можно. А что его было требовать? Если сразу не убили за то, что уж слишком хорошо изображал «Марию Каледонскую в трауре», значит оценят и запомнят. И карьеру младшему сыну младшего сына лучше делать в Орлеане. А кукушонок смотрелся сущей малиновкой: хоть и недоучка, но студент Орлеанского университета, язык подвешен, почерк хороший — чем не слуга? Беда только в том, что в замке Эрмитаж девиц не водилось, а нахлебников, не способных держать оружие, не требовалось. Вот подарил, называется, сестре грамотного парня — читать, письма писать…

— А секретарь из него каков? — Вообще-то такие идеи нужно тоже… вешать на крепостной стене, пока они владельца туда же не привели. И ведь не пьян же. Но вопрос уже задан, а к чему он, Джейн не поймет.

— Вот тут пожаловаться не на что, — заключила самая справедливая и беспристрастная хозяйка замка. — Даже не болтлив.

— Тогда я боюсь, что вы его еще увидите.

— Боже храни нас всех…

— Я именно об этом.

Как известно, наши южные соседи хитры, подлы, мстительны, изобретательны, коварны, буйны и открыты в проявлениях чувств, кровожадны и склонны к безудержному пьянству. Почему же тогда у них каждый второй пир не кончается скандалом, как в наших палестинах? По трем причинам. Во-первых, они склонны к безудержному пьянству — пьют крепкое, пьют много, и пока дозреют до какой гнусности, в ногах уже правды нет, хотя бывают и исключения. Во-вторых, серьезная ссора в гостях считается настолько дурным тоном, что, случись такое, всем понятно — гость уже не в себе. Отдал дань угощению и теперь в нем Вакх разговаривает, а не он сам. Такая альбийская подлость — делай что хочешь, тебя как бы и нет. А если опасное что? А на это изобретательность есть. Столы — тяжелые и еще к полу привинчены. Ни в одиночку не сдвинешь, ни вдесятером. А против каждого места в столешнице есть такая дырочка с крышечкой, снизу плоской железной рейкой накрыта. Рейку сдвинуть, крышку откинуть — палец буйного гостя согнуть и вставить. И все быстро на место. Палец уже не вытащишь, даже если сломать. Разве что отрезать можно. Держит получше колодок. Так и будет сидеть,

пока в ум не придет. А обижаться на такое обращение не положено — не с человеком же обошлись, с пьяным безумием. Ну и в других местах такое же есть — на всякий случай. Сколько глупостей из голов без вреда выветривается, обидно даже. А у нас такого нет. И пьют у нас хотя и много, но медленней, а некоторые еще и останавливаются. Но обычно-то дело дракой кончается или резней. А чертов лютнист де Шателяр с непривычных пьяных глаз взял и залез в королевскую спальню. Не то чтобы проклятый музыкантишка там никогда не бывал — бывал, отчего же; услаждал слух королевы, страдающей головными болями, ну и вообще периодически чем-нибудь да страдающей, от мигреней до непотворства капризам. Но Мария от неожиданности испугалась и воззвала о спасении. К дворцовой страже, поскольку дело было темной ночью. Стража не замедлила — явилась раньше, чем королева обнаружила, кто решил ее разыграть и что бояться тут, в сущности, нечего. В кои-то веки Ее Величество поступила как нормальная женщина — ее из-под кровати за ногу хвать, а она вопль на три этажа… и опять не вовремя и не к месту. Что за проклятье такое?.. Потому что ладно стража… так еще ж половина гостей вломилась — в разной степени пьяного вида… и лорд-протектор первым. Трезвый. То ли опять не с кем было напиться, то ли протрезвел, пока бежал. А тут извольте радоваться — королева уже в ночном платье и лютнист. И никто, ни одна зараза не додумалась по дороге до замковой тюрьмы или уже там прирезать или придушить этого недоноска. Просто как и не в Каледонии живем. Вернее, королева, кажется, что-то такое и сказала даже — здравый смысл на нее нашел, но, говорят, лорд протектор запретил. Спятил, не иначе. В лучшем случае. В худшем — задумал какую-нибудь большую, пышную гадость. И вот спрашивается. Уезжал — вокруг празднество и всеобщее согласие. Только ненадолго отлучился — уже опять чума. Из несчастного трубадура получилось целое представление. Королева к утру остыла и посмеялась, к обеду задумалась о милосердии, к ужину заскучала — и обнаружила, что не тут-то было. Половина двора и половина города уже обсуждали, что наденут на казнь оскорбителя королевской чести. Другая половина двора с другой половиной города спорили о том, как именно казнят мерзавца, покусившегося на достоинство Ее Величества — милосердно или как подобает. Так, по крайней мере, казалось, хотя Джеймс и подозревал, что большинству до музыканта Шателяра дела нет. Просто событие лучше растянуть надолго, кто знает, когда следующее случится.