Фидель Кастро - Фидель и религия. Беседы с фреем Бетто

Фрей Бетто. Перейдем к иезуитам. Как называлась школа?

Фидель Кастро. Это был колледж Долорес в Сантьяго-де-Куба, колледж более престижный, более высокого класса.

Фрей Бетто. Когда вы поселяетесь там?

Фидель Кастро. Ну, сначала я снова переживаю трудный период, потому что меня не помещают в интернат.

Фрей Бетто. И где вы жили?

Фидель Кастро. Меня поселяют в доме одного коммерсанта, друга моего отца. Там я снова переживаю трудный период, потому что меня не помещали в интернат.

Фрей Бетто. И где вы жили?

Фидель Кастро. Меня поселяют в доме одного коммерсанта, друга моего отца. Там я опять переживаю новый этап – переход в другую школу. Это была школа более строгая, но главное, я часто сталкивался с непониманием со стороны взрослых, которые за мной присматривали. То была одна из тех семей, что из дружбы берет к себе чужих детей; они отнюдь не были примером доброты, в этих случаях существует денежный интерес и неизбежно несколько иное отношение. То были чужие дети, и с ними не могли обращаться как со своими.

Я уверен, что лучше жить в школе интерном, чем в доме у какого-то друга, в знакомой семье. Если только не исключительно добрые люди – а есть и такие, - это значительно хуже. В обществе, где я рос тогда, люди жили очень тяжело, в больших лишениях; тогдашнее общество воспитывало глубокий эгоизм – так я говорю и так считаю, когда думаю об этом, - тогдашнее общество по большей части превращало людей в эгоистов, в корыстолюбцев, в тех, кто старался из всего получить выгоду, получить пользу. То общество вовсе не воспитывало в людях доброту и благородство.

Фрей Бетто. И это общество считало себя христианским?

Фидель Кастро. Есть много людей в мире, которые называют себя христианами и делают ужасные вещи. Пиночет, Рейган и Бота – чтобы назвать несколько примеров – считают себя христианами.

Но хорошо, эти люди выполняли религиозные обряды, эта семья, где я жил, была христианской, потому что – а-а! – они ходили к мессе. И однако, мог бы я сказать что-то особенно плохое об этой семье? Нет, я не мог бы сказать ничего особенно плохого.

О моей крестной я тоже не мог бы сказать, что она была плохим человеком, потому что она тоже голодала вместе с нами, она на самом деле не распоряжалась хозяйством в тот период. В доме командовала ее сестра; та, что получала жалованье, деньги, та и распоряжалась. Но она вправду была хорошая, благородная женщина; однако речь шла не о своем ребенке, с которым обычно существуют другие отношения, а о чужом, живущем в их доме.

Когда я уже в пятом классе поселился в доме коммерсанта, я не могу сказать, что они были плохими, не могу утверждать этого; но то была чужая семья, они не могли заботиться обо мне, как о своем, и устанавливали порой строгие, иной раз даже произвольные правила. Например, они не учитывали, что у меня были трудности в прежней школе, как я уже объяснил, и что я перешел в другую школу, намного более строгую; не учитывали психологических факторов, того, что мне надо было привыкнуть

к новой школе, к новым учителям, к новому заведению, где требования были выше, чем в прежнем, и хотели, чтобы я получал самые лучшие отметки, настаивали на этом; если я не получал наивысших баллов, то они не давали мне еженедельного минимума, а это были десять сентаво на кино, пять сентаво на мороженое после кино в конце недели и пять сентаво по четвергам, чтобы купить комиксы. Я очень хорошо это помню: тогда продавались аргентинские комиксы, еженедельный выпуск назывался «Эль Горрион» - «Воробей». Там я прочел кое-какие истории с продолжением, одна из них называлась «Яблоко от яблони недалеко падает». Пять сентаво! Собственно, в неделю я должен был получать обычно двадцать пять сентаво, но если я не приносил наивысших отметок, мне их не давали. Это была произвольная мера, полностью несправедливая, потому что они совершенно не принимали во внимание моих новых обстоятельств; неправильный психологический подход к мальчику одиннадцати лет.

Теперь спросим себя, зачем им нужны были хорошие отметки? Из тщеславия, они гордились этим, потому что тут действовали другие факторы. Эта школа пользовалась определенным престижем; родители детей, в ней учившихся, интернов и экстернов, гордились этим, для них это было лестно в социальном плане. А ты, ребенок, должен был страдать, если никто не поддерживал тебя.

Я пошел в эту школу экстерном после рождественских каникул и тоже после жестоких споров у себя дома. Мне пришлось спорить и требовать, чтобы меня послали учиться. Можно сказать, это была моя битва за учебу. Мне пришлось выдержать эту битву, потому что прежняя школа известила наших родителей, что мы плохо себя вели, и эти произвольные оценки повлияли на отношение к нам семьи. Я заявил: я не позволю, чтобы меня оставили без образования. Зная, в чем дело, в чем причина конфликта –

в несправедливости к ученику, в применении физической силы, в телесном наказании, - я думаю, что понимал все это очень ясно. Будь то инстинктивно или благодаря тому, что уже приобретал некоторые понятия о справедливости и достоинстве – быть может, потому, что с малых лет стал замечать плохое, несправедливое, и в отношении к себе тоже, - я начал постигать, что такое моральные ценности. И в силу этих понятий я настоял дома, настоял очень решительно, чтобы меня послали учиться, может, не столько из любви к учению, сколько из убеждения, что со мной поступали несправедливо. И меня послали учиться. Мать поддержала меня; сначала я убедил ее, потом она убедила отца, и меня снова отправили в Сантьяго, но поселили вне школы. И там начались трудности, о которых я тебе рассказал.

И вот приходит лето; летом меня оставляют в городе, потому что там учится моя старшая сестра. Нашли учительницу, которая давала уроки моей сестре, учительницу-негритянку из Сантьяго-де-Куба, прекрасно подготовленную, ее звали сеньорита Данхер; она очень полюбила меня, потому что я, поскольку мне нечем было заняться в эти каникулы, ходил на уроки вместе с сестрой, которая готовилась к поступлению в лицей, и отвечал на все вопросы по всем предметам, что вызывало у нее настоящий восторг. По возрасту я еще не мог поступить в школу второй ступени, и она предложила, чтобы я учился в своей школе и одновременно проходил программу первого года лицея и сдал экзамены, когда подойдет мой возраст. То был первый человек, который меня подбодрил, поставил передо мной цель, задачу, дал мне импульс; она сумела вызвать у меня в этом раннем возрасте желание учиться, потому что я говорю, что в этом возрасте можно заставить человека загореться каким-то делом. Сколько мне было? Десять, может, одиннадцать лет.