Даррелл Швейцер - Секретная история вампиров

Что до мучений… Здесь римляне были правы. Эта боль была самым страшным переживанием в его жизни. Мужество покинуло его, и он выл от боли, вися на кресте. Потом он потерял сознание. Обморок был настолько глубоким, что солдаты и зрители подумали, что он мертв.

Он смутно помнил, как его снимали с креста: когда вытаскивали гвозди, которыми он был приколочен, пытка повторилась. А за ней последовала еще одна, когда один из римских солдат укусил его, достаточно сильно, чтобы вскрыть плоть, но все же не настолько сильно, чтобы заставить стон протиснуться по пересохшему горлу и сорваться с потрескавшихся губ.

Как хохотали над ним римские солдаты! Это воспоминание было его последним человеческим воспоминанием: веселье римлян по поводу дикой выходки одного из них. Когда он очнулся и снова стал вспоминать, он был уже… другим.

Хотя нет. Было еще кое-что. Они звали укусившего его человека Дакицием. В то время он, находясь в полумертвом состоянии, не понял, что это означало. Но несмотря на это, он не забыл имени, — вероятно, уже в тот момент он начал меняться. В течение некоторого времени он был уверен, что это всего лишь имя.

Осознание пришло позже. Дакиций означало дакиец, человек из Дакии. Сегодня практически никто не смог бы сказать, где в свое время находилась Дакия. Ее границы примерно совпадали с границами современной Румынии. О Румынии ходило множество слухов… Он не знал, которые из них были правдой. Истории о прохождении под дверями точно были ложью, иначе он бы уже давно воспользовался возможностью. Но вот сомневаться в правдивости других слухов ему не приходилось, принимая во внимание то, что случилось с ним самим.

А сейчас он уловил движение воздуха. Скоро, уже очень скоро…

— Как давно это здесь? — спросил Папа. — Я и не подозревал, что нечто подобное находится под собором!

Витая каменная лестница казалась очень древней. Правда, дьякон Джузеппе освещал ее не с помощью мерцающего масляного светильника, но большого яркого карманного фонаря, который он извлек из глубокого кармана в своем черном одеянии.

— Насколько мне известно, ваше святейшество, это помещение находилось здесь со времен святого Петра, — ответил Джузеппе с совершенно серьезным видом. — Как я уже рассказывал вам, орден Пипистреля несет ответственность за то, что Петр привез с собой.

— За что же именно? — спросил Папа, уже с нотками нетерпения в голосе.

— Я не хочу говорить об этом прямо сейчас. Скоро вы увидите сами. Я также являюсь и ключником. — С этими словами дьякон извлек из кармана связку ключей.

Папа остановился и оглянулся. Джузеппе любезно посветил фонарем на ключи. Они были совершенно обычными: современная работа, такая же неинтересная, как и фонарь. Папа ожидал увидеть массивные древние ключи, изъеденные ржавчиной или ярью. Но ничего подобного.

Когда ступени закончились, они пошли по короткому коридору, который упирался в огромную стальную дверь. Туфли понтифика шаркали по вековой пыли. Поднятые в воздух пылинки плясали в луче света.

— Кто был здесь в прошлый раз? — спросил он почти шепотом.

— Предшественник вашего святейшества, конечно, — отвечал Джузеппе. — В сопровождении моего предшественника.

Он отпер стальную дверь: замок работал безупречно. Придерживая ее, чтобы пропустить понтифика, дьякон продолжил:

— Естественно, раньше дверь здесь была деревянная. Дерево раньше было везде. Дверь заменили после войны. Как известно, береженого Бог бережет.

— От чего бережет? — На этом вопросе Папы дверь за ними закрылась со щелчком, в звуке которого была какая-то необратимость и безысходность, словно означавшая, что пути назад нет.

На внутренней стороне двери висело большое красивое распятие. Впереди на некотором расстоянии от них находилась еще одна похожая дверь.

— Бережет от того, что Петр привез с собой, конечно, — пояснил Джузеппе.

— Да перестаньте же играть со мной в игры! — возмутился Папа, человек гордый и ранимый.

— Что вы, какие игры! — Джузеппе снова перекрестился. — Богом клянусь, ваше святейшество, что не играю с вами! — Дьякон казался не менее гордым и ранимым, чем Папа.

И тут из того же самого кармана, что и фонарь, он извлек длинную, фаллической формы колбаску и откусил большущий кусок. Запах перца и чеснока ударил Папе в нос. Но даже в большей степени, чем этот раздражающий запах, его вывела из себя неуместность поступка. Он выбил колбаску из рук Джузеппе прямо в пыль на полу.

— Прекратите же!

К его великому изумлению, итальянец поднял колбаску, стряхнул с нее столько пыли, сколько смог, и снова откусил. Понтифик потерял дар речи.

— Не примите за оскорбление, ваше святейшество, — жуя, пробормотал Джузеппе. — Мне это необходимо. Это тоже часть ритуала. Господь поразит меня насмерть, если я лгу.

Он сказал « Господь поразит меня насмерть», а не «Да поразит меня Господь ». Папа, беспощадно любивший точность, сразу же отметил разницу. Указав на дверь перед ними, он спросил с неожиданной и пугающей дрожью в голосе:

— Что за дверью?

— Пустая комната, — ответил дьякон.

— А дальше? Дальше там что-то есть?

— Вспомните Тайную вечерю, святейший отец, — сказал Джузеппе, но лучше от этого Папе не стало.

Он подумал о своей последней трапезе, но это не принесло облегчения. Чувство голода было невыносимым. Все было слишком давно. А эти были здесь, близко. Он слышал, как они говорят на языке, который в какой-то степени походил на латинский. Он видел, как в щели под дверью пляшет свет.

Свет любого происхождения обжигал ему глаза, но он готов был терпеть. Он чуял их запах. Запах человеческой плоти был самым вкусным запахом на свете, хотя всегда, когда ему доводилось ощущать этот запах где-то поблизости, к нему обязательно примешивался и другой запах, который был ему ненавистен.

Его стражи хорошо знали свое дело. Даже не будь чесночного запаха, оставалась дальняя дверь с распятием: она все равно удержала бы его здесь — она и держала его в заточении. Он вкушал иронию этого несчитаное число раз.

— Вот кровь моя, — сказал он когда-то. — Вот тело мое.

И в этом ирония. Но сейчас — уже совсем скоро — он собирался вкусить нечто послаще, чем ирония.

Где бы он сейчас был, если бы не Дакиций? Уж точно не здесь. Он предположил, что его тело осталось бы лежать в гробнице, а его дух воспарил бы на небеса — туда, где ему должно находиться. Остался ли в нем еще дух? Или осталось только тело, только голод, только жажда насыщения? Он не знал. Ему было все равно. Все это было слишком давно.

Дакиций, скорее всего, сам был новообращенным, когда кусал его, либо в своем упрямстве верил, что все еще остается человеком. После укуса отодвинуть камень у выхода из гробницы оказалось легко. Общаться и ходить с друзьями тоже было несложно — в течение какого-то времени. Но затем солнце стало причинять ему боль и начался голод. Стала казаться естественной потребность укрываться от дневного света. Так же как и необходимость утолять голод, если подворачивался случай…