Илья Тё - Евангелие от Ники

Движение царского поезда, на первый взгляд не вызывало трудностей. Солдаты, размещенные на станциях, где Воейлков делал остановки для связи со Ставкой, встречали меня громким «Ура!», заранее выстраиваясь на перронах. В Смоленске и Вязьме с караваями выходили к поезду губернаторы, читали доклады, расшаркиваясь в преданности. Подобное отношение приходилось видеть и со стороны губернских обывателей. Безусловно, война прошла тяжким гребнем по каждой семье, жуткой гримасой, отразилась на лице экономики, расстроила финансы, взвинтила стоимость продуктов, породила нищету и разруху, особенно, — в прифронтовой полосе. Однако сказать, что царя ненавидели, презирали — было невозможно. Я видел презрение в досадливых взглядах генералов, оно скрывалось в словах министров и аристократов, но не на лицах обычных губернских жителей. Вернувшиеся из окопов солдаты, измотанные тяжелым трудом крестьяне, бредущие со смены рабочие смотрели на голубые вагоны — а царский поезд был известен в этих краях каждому, — с полей, с дорог и с перекрытий перронов с каким-то странным воодушевлением, немыслимым для ненавидящих или презирающих царя подданных. Все они хотели конца войны — это правда, но разве не этого хотел я сам? До победы над немцами оставалось дотянуться рукой, выдержать шесть или семь месяцев противостояния. Альтернативой являлись шесть лет гражданской войны, и выбор наш казался мне предельно простым: шесть месяцев или шесть лет? Сто тысяч павших в победоносном рывке или пять миллионов — в братоубийственной бойне? Ответ для меня был не менее очевиден…

В качании поезда, в скольжении ледяных пустошей и в коротких остановках на станциях, да в городах минул один день, за ним в ночь ускользнул и второй.

На рассвете следующего дня, около шести часов утра второго марта одна тысяча девятьсот семнадцатого года, перебирая стальными колесами по примороженным стужей рельсам, наш поезд медленно вполз в Псковский уезд. Спустя полчаса в окне мелькнуло убогое здание очередного вокзала, и на деревянном щите, венчающем фасад под облезлой двускатной крышей, я прочитал надпись, намалеванную белой краской через кривенький трафарет:

« Станция Дно. Николаевской железной дороги ».

Дав два гудка, наш бронепоезд медленно остановился.

На Дне.

2 марта 1917 года.

Николаевская железная дорога. Станция Дно.

Давно освободив охрану от предрассудков, что мучили офицеров Свиты при предыдущем владельце тела Николае Александровиче Романовом, я курил на площадке салон-вагона совершенно свободно, в полнейшем и расслабленном одиночестве — с расстегнутым воротом гимнастерки, без шинели и без фуражки, зато с георгиевским крестом, болтающимся на груди [6]. Удивительно, но мой реципиент оказался Георгиевским кавалером.

Приоткрыв окошко, я с интересом глядел на приближающуюся к нам платформу. Платформа станции «Дно» была почти не освещена и выглядела совершенно пустынно. Ни военного, ни гражданского начальства, которое заранее предупредили о «высоком визите», на платформе не наблюдалось. Странно, но за все время пути, это был случилось первый раз, когда поезд Императора не встречали.

Отсутствие людей в столь раннюю пору меня не расстраивало. В отличие от остановок в Смоленске, Вязьме и Лихославле, я не проезжал через Дно впопыхах, торопясь следовать дальше. Согласно последнему сообщению Алексеева, передовые части прибудут в Царское Село, как минимум, через сутки, ехать же отсюда до Царского мне оставалось менее четырех часов. Это значило, что ждать сбор карательных легионов я буду «на Дне», поскольку являться в революционный пригород раньше войск было просто глупо.

Судя по телеграммам губернаторов, списывавшихся с Питерским градоначальством, известия о приближении войск и царя к Петербургу уже не были секретом для бунтовщиков. Вместе с этими известиями в городе нарастали беспокойство и паника. Солдаты гарнизона и горлопаны из социалистов уже не так озверело драли глотки на митингах, выступления и демонстрации прекратились, столицу охватывало то мрачное предчувствие, что окутывает зримым ужасом обреченные на штурм неприятеля города. И, хотя Питер никто не оценивал как неприятельский город, последствия штурма пугали восставших со всей очевидностью — бунтующие солдаты озлобленно бродили по улицам, обирая прохожих и занимаясь уже почти откровенным мародерством в предчувствии скорой кары, а многочисленные пролетарии, еще вчера щеголявшие с алыми бантами на кепках, суетливо прятались от них по домам. На дорогах царило безмолвие. Кто мог — давно сбежал в пригород, а кто не мог — опасался произвола расставленных вдоль дорог «революционных» патрулей. На столицу накатывала … тишина.

Тем более удивительным в данных обстоятельствах казалось поведение Думы. Как мне докладывали, пПоследняя почти никак не реагировала на скорое приближение своего неминуемого конца. Громогласных ораторов стало меньше, улицы очистились от демонстрантов, никто не пел гимнов свободе, однако попыток «мириться» заговорщики также не проявляли. «На что они надеются? — размышлял я. — Как мой Беляев, на божью помощь?»

Как бы там ни было, развязка стремительно приближалась, и шансов в ней у мятежников не было имелось ни одного.

Станцию «Дно», как место ожидания царем поспевающих вслед карательных войск, Алексеев назначил мне не случайно. Вот уже год, после наступления немцев и знаменитого отката русской армии в 1915 годум, на станции размещался штаб Северного Фронта, объединившего первую, пятую, шестую и двенадцатую русские армии. А значит, теоретически, станция Дно являлась для Императора самой надежной и безопасной точкой на карте северо-западных губерний. В неисчислимом множестве здесь стояли преданные полки, и генерал Рузский, недавно назначенный Николаем, управлял отсюда огромным фронтом, простиравшимся от осажденной гуннами немцами Риги до самых Барановичей. Рузскому подчинялись сотни тысяч военнослужащих, и, разумеется, никакая Дума, никакой питерский гарнизон, никакие бунтующие пролетарии или террористы-социалисты при всем желании не могли грозить сюда кулаками.

Поезд тем временем, дополз до перрона. Где-то посередине платформы находилась каморка дежурного, а также начальника станции. На отдаленном же конце ее топтался по грязному снегу замерзший караульный солдат. На прибытие нашего поезда никто совершенно не реагировал. Наконец, спустя почти десять минут одинокого «стояния», на платформу выгребся какой-то мрачный молодой офицер, мутным взором посмотрел на наш поезд, и, не выказав ни малейших признаков суетливости, скрылся за дверью вокзала.

Все это насторожило меня.