Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов

Не знаю, специально ли Басманов со товарищи повторяли все действия опричников или сказалось отсутствие воображения, а быть может, все само собой так вышло, но начавшийся погром в точности напоминал картины многолетней давности. Первым делом Басманов отправился в храм Успения, где патриарх Иов служил молебен, да поможет Господь успеху посольства к Самозванцу. Иова, как в свое время митрополита Филиппа, выволокли из алтаря, сорвали златотканое одеяние, белый клобук и священную панагию, напялили простую, всю в заплатах монашескую рясу и, бросив в крестьянскую телегу, отправили в Успенский Старицкий монастырь, в заключение. И, что удивительно, Иов в этих обстоятельствах совершенно уподобился митрополиту Филиппу, отринул свою обычную робость и клеймил насильников последними — прости Господи! — святыми словами, возвещал анафему расстриге Гришке Отрепьеву и слугам его. Но опричники только посмеивались над этими проклятьями, почему — это уж я потом понял.

Из храма Успения Басманов перешел в Чудов монастырь, собрал всех старцев, пребывавших в монастыре более трех лет, и приказал им для их же блага двигаться в отдаленные пустыни. Потом ворвался на патриаршее подворье и изгнал, подобно патриарху Иову, митрополита Крутицкого Пафнутия, бывшего архимандрита Чудова монастыря. Что ж, убирают возможных свидетелей, подумалось мне тогда.

После этого начался штурм подворий Годуновых. Брали одно, избивали охрану, скручивали хозяина, насильничали, но немного, на бегу, как бы сберегая время, тут же распахивали ворота для черни — грабьте! — и приступали к другому. А чернь — чернь первым делом устремлялась в винные погреба, а уж потом в палаты и там волокла все до последнего гвоздя. Хмельное безумие овладело Кремлем и Китай-городом, крики, визги, пух и перья летели в воздух. Только четыре человека во всей этой фантасмагории выглядели совершенно спокойными — Михалка Молчанов с Ахметкой Шерефединовым в сопровождении князей Василия Голицына и Василия Мосальского ехали по направлению к дому, где содержались царь Федор и его семейство. Недоброе предчувствие сжало мое сердце, я рванулся на улицу, но княгинюшка повисла на плечах моих — не пущу! После долгих препирательств сошлись на том, что я все же пойду, но не в княжеском одеянии — княгинюшка боялась за жизнь мою. Поиск подходящей одежды тянулся, как мне кажется, бесконечно. Наконец нашли, обрядили, я вырвался на улицу.

Странное ощущение. Помните, много лет назад, после кончины царя Симеона я первый раз ступил на кремлевскую мостовую, вот и сейчас — я впервые оказался в гуще народной. Мужики и бабы, молодые и старые, толкали меня со всех сторон, но при этом несли меня строго в одном направлении — к дому Бориса Годунова, это никак не меньше сотни саженей наискосок от нашего дворца.

Я всегда с народом, куда он, туда и я. Вылетел на площадь, слушаю Ваську Голицына: «Царь и царица с отчаянья отравили себя ядом». Не верю, народ тоже не верит, выносят тела, кладут на какой-то, невесть откуда взявшийся помост. Я протолкнулся вперед и явственно увидел на шеях Марии и Федора темные полосы, следы веревок.

Так, злодейством неслыханным закончилась история нашего рода, убийством женщины беспомощной и никому не опасной и отрока невинного, потому как по делам своим царь Федор был подобен дитю безгрешному. Заканчивался и мой жизненный путь, ибо не было в нем больше смысла, всю жизнь свою я в меру сил своих и разумения положил на сохранение нашего рода, но сначала не сумел выполнить завета брата моего и вот вновь не уследил, не помог, не спас, теперь уж бесповоротно и навечно. Такие мысли должны были набатом гудеть в голове моей, а вместо этого звенела там пустота, лишь противно отдавалась натертая чужим, слишком тесным сапогом пятка, да еще одна мыслишка дурацкая все выскакивала откуда-то сбоку: «Эх, разучились работать!» — и тогда вместо лиц царя Федора и царицы Марии вдруг наплывали лица князя Владимира Андреевича и княгини Евдокии Старицких.

Не знаю, сколько времени я простоял у того помоста, ни один толчок, ни один громкий крик не вырывали меня из скорбного забытья. Людской водоворот, круживший по Кремлю и Китай-городу, в этом месте успокаивался, люди молча подходили, несколько мгновений смотрели на тела, мелко крестились, бормоча: «Господи, помилуй нас, грешных!» — и тихо отходили прочь, чтобы через несколько шагов вновь отдаться безумию.

Но вот одно слово пробилось в сознание — Ксения. Я резко обернулся, позади меня стоял немолодой мужичок в видавшей виды однорядке, с треухом в руках и скорбно качал головой.

— Что ты сказал?! — вскричал я.

— Да я вот говорю — где Ксения? Как бы чего нехорошего с царевной не сделали, — ответил мужичок, — распутники, с них станется. Когда опричнина в Москву вошла, у меня мать и сестер…

Но я его уже не слушал, я поспешил в бывший дом Бориса Годунова. Стрелецкой охраны, конечно, не было, разбежалась, хоть бы один встал на защиту царя законного, но не видно ни тел, ни хотя бы пятен крови. Опричники тоже себя охраной не обременяли, страх народный перед ними был лучшим сторожем. Так что я беспрепятственно взбежал по крыльцу, ворвался в дом, пробежал по коридорам, заглядывая во все комнаты подряд, где люди в темном увязывали что-то в узлы, вероятно, самое ценное перед грабежом народным. Наконец, наткнулся на князя Мосальского.

— Где царевна Ксения? — прохрипел я, хотя хотел крикнуть грозно, да, видно, сбилось дыхание от волнения и немного от беготни непривычной.

— Ты что, старче, белены объелся или уже успел приложиться изрядно? — удивленно спросил меня Мосальский.

— Я тебе покажу — старче! — я схватил его за грудки и крепко тряхнул, тут и голос вернулся. — Говори, Васька, куда царевну дели?

— Ой, князь светлый! — изумленно пробормотал Мосальский. — Извини, не признал, в таком-то одеянии. — Тут я тряхнул его еще раз для просветления мыслей и придания живости языку, и Мосальский сразу заговорил о деле: — Все хорошо с царевной.

— Что у вас, у изуверов, хорошим почитается? — спросил я строго.

— Жива царевна Ксения, жива и невредима, я ее приказал отнести от греха в мой дом, — ответил Мосальский.

Я немного успокоился, даже выпустил его кафтан из рук. «Вот ведь, хоть и худородный, а все ж таки князь, не какой-нибудь там Молчанов или Ахметка безродный, блюдет честь рода великокняжеского, которому испокон веку предки его крест на верность целовали», — подумал я с некоторой даже благодарностью, но тут одно слово из сказанных Мосальским пронзило память мою.

— Отнести?! — закричал я. — Рассказывай живо, как дело было!

— В общем, так, — со смущением начал Мосальский, — когда вошли мы к ним, они в одной комнате сидели, царица Мария как увидала нас, так без всяких слов схватилась за приготовленную склянку с ядом…