Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов

Тут я вновь схватил его, на этот раз за ворот, и закричал: «А следы от веревки на шее? Я все своими глазами видел, там, на площади!» — и тряс его, и все сильнее горло сдавливал, так и задушил бы, честное слово, своими руками бы задушил. А князь даже не защищался, видно, остатки совести говорили ему, что принял он участие, быть может, и невольное, в деле злодейском и богопротивном. Такого как душить? Отпустил я его немного, тем более что мне всю правду надобно было узнать.

— Сказано же, говори без утайки! — приказал я Мосальскому.

— Как вошли, — с легким хрипом вновь начал свой рассказ князь, — Мишка Молчанов к царице бросился, из кресла выхватил, руки крепко к телу прижал и так в соседнюю комнату поволок. Да она и не сопротивлялась. — Тут он замолчал на мгновение и, глубоко вздохнув, продолжил: — Царь Федор на помощь матери бросился, но Шерефединов его упредил, стукнул дубинкой по затылку, а уж как он на пол свалился, оседлал его, сдернул с пояса кушак и… все сделал. А царевна тут же находилась, только руки к груди прижала и смотрела на все широко раскрытыми глазами, даже и не кричала, а уж как Федор захрипел, тут вскрикнула и упала замертво. На нее никто и внимания не обратил, видно, не было о ней никакого приказа. А уж как все вышли и тела вынесли, я к ней подошел, посмотрел — жива, и приказал людям моим перенести ее через сад в мой дом. Ты, князь светлый, не волнуйся, очнется, ничего не будет, женщины — существа живучие. Это мы, мужчины, если вот так без причины падаем замертво, тогда уж точно — конец.

— Без причины! Жива и невредима! — Я вновь было сжал ворот Мосальского, но от рассказа его пропали и запал, и сила в руках, ослабел я как-то внезапно, выпустил его и приказал тихим голосом: — Ксению ко мне в палаты перенесешь.

— Все сделаю, князь светлый, — ответил Мосальский, тоже понизив голос и оглядываясь вокруг, нет ли кого поблизости, — этой же ночью, на крайний случай следующей, когда все уляжется. Все в тайне сделаю и в тайне сохраню.

— Да-да, непременно в тайне, — пробормотал я и, тяжело волоча ноги, пошел вон из этого злосчастного дома.

Но на этом ужасы того дня не закончились. Выйдя на крыльцо, я сразу заметил, что основная толпа сместилась теперь к храму Михаила Архангела и волновалась там, пытаясь если не пробиться, то хотя бы заглянуть, что делается внутри, сквозь плотный строй конной стражи, безжалостно охаживающей плетками наиболее ретивых. К громким крикам толпы, к возбужденному ржанью лошадей, к свисту плеток примешивались еще какие-то звуки, нечеловеческие, визжащие, не вязавшиеся со священной площадью перед главными храмами кремлевскими. Потому и не мог я их никак распознать, хотя были они мне хорошо знакомы и слышаны многократно, но в других местах. Вскоре сомнения мои развеялись. Стража медленно двинулась вперед, тесня лошадьми толпу и освобождая довольно широкий проход. И по нему, понукаемая ударами бичей и улюлюканьем басманного воинства, понеслась с диким визгом тройка громадных и донельзя грязных свиней, влекущая за собой простые дровни..

— Неужто они свиней в храм привели? — ужаснулся я, но тут дровни поравнялись с домом Бориса Годунова, и я с высоты крыльца ясно увидел, какой страшный груз они несли.

Тело было голым, с него сорвали все, не только драгоценные облачения, но даже нижнюю шелковую рубашку и нательный крест. Бальзамировщики не применили к нему свое древнее, но безжалостное искусство, и оно сияло красотой мужской силы в самом расцвете, спасенное от тления каменной гробницей. Или Господом, который во всеведении своем знал, что царь Борис еще явит свой лик миру. Но если знал, о Господи, то почему допустил совершиться такому злодейству, взроптал я.

Не один я роптал, народ, до этого со смирением смотревший на тела убиенных помазанников Божиих, теперь громко выражал негодование великим святотатством. А тут еще кощунственная тройка чуть вильнула в сторону и мчавшийся рядом всадник, неловко отпрянув, столкнул помост, на котором лежали тела царя Федора и царицы Марии. Окоченевшие тела покатились вниз, но, упершись ногами в землю, вдруг поднялись стоймя, потом чуть согнулись, как бы отдавая последний поклон отцу и мужу, и лишь затем пали в пыль кремлевской мостовой. Вслед за ними пал и я, и многие другие из людей московских, пали на колени с воздетыми вверх руками в безмолвной и, к сожалению, безответной мольбе к Господу — не испепелил Он злодеев огнем Небесным, пусть вместе с нами, грешниками великими, ибо видели действо зверское, богохульное, но не воспрепятствовали ему.

Понял я тогда, что отвратил Господь лик свой не только от рода нашего, но и от Москвы, и от всей державы Русской. А врагу человеческому только того и надо, послушное его приказам воинство сатанинское вовлекло людей московских в свою черную мессу и тем навечно погубило их души. Когда кощунственная колесница миновала ворота Фроловские, святые останки были уже изуродованы до неузнаваемости ударами бичей, и толпящиеся на Красной площади люди, разогретые сверх меры дармовым вином, восприняли это как новую забаву и с диким воем стали забрасывать дровни камнями и нечистотами.

Я этого, благодаренье Господу, не видел, но то, что в то же время в Кремле произошло, было еще омерзительнее. Из храма Михаила Архангела вышел Петр Басманов и, вскочив на коня своего, громко крикнул: «Люди московские! Царь Димитрий Иванович за любовь вашу и покорность жалует вам дворец презренного царя Бориса и палаты слуги его, верного в делах злодейства, Бориски Годунова. Берите все! Эти гнезда осиные будут снесены с лица земли!»

И вот люди, еще стоящие на коленях и, возможно, в сердцах своих еще призывающие проклятье на головы убийц и святотатцев, вдруг разразились криками восторга и благодарности и кинулись с быстротой необычайной к указанным дворцам. Я крепко вцепился в перила крыльца, чтобы толпа не внесла меня внутрь, и лишь со скорбью наблюдал, как люди вначале боязливо огибали лежащие на земле тела царя Федора и царицы Марии, но вот один споткнулся и упал рядом, следующий наступил на него, а потом, не делая различия, на царя, а уж дальше все рванулись напрямки, не смотря под ноги и не сводя глаз с вожделенных дверей.

Когда толпа немного спала, я стал тихо пробираться вперед, к самому для меня тогда дорогому, к храму Михаила Архангела, где лежали предки мои и почти все любимые мною люди. Воображение рисовало картины страшного разорения, разбитых саркофагов, валяющихся в беспорядке плит, разверзнутых могил, черепов и костей, перемешанных с обрывками истлевших одеяний.

С трепетом вошел в широко распахнутые двери. В храме было, как всегда, тихо, покойно, перед некоторыми образами даже горели свечи, и в их свете лики святых смотрели строго и осуждающе, вперяя взгляд в одну точку, в одну-единственную разоренную могилу — царя Бориса. Я опустился на колени перед иконой Святого Георгия и долго молился, изливая Господу свою тоску от всего случившегося сегодня, пережитого и виденного мною. Но против обыкновения молитва не освежила и не облегчила душу, лишь на какое-то время просветлила разум и избавила от завораживающего страха перед кознями нечистого.