Валерий Елманов - Найти себя

Интересно было послушать и про других славных вояк этого рода, которые стояли по своей значимости вровень с шотландскими королями, на это Квентин делал особый нажим. Какой-то Арчибальд, который был регентом Шотландии во время малолетства своего короля, потом еще один Арчибальд, пользовавшийся почти неограниченной властью при другом малолетнем монархе. А Вильям Дуглас вообще достиг такого могущества, что стал опасен самому королю, и тот его собственноручно убил.

Со временем слушать про этих нескончаемых Дугласов стало надоедать, ибо Квентин не раз повторялся, так что я с радостью воспринял в один из вечеров новость о том, что вместе со смертью какого-то Джеймса угасла старшая линия графов Дугласов.

Но радовался я рано, поскольку Квентин тут же принялся пояснять мне, что это были «Черные Дугласы», а он сам ведет свой род из младших, которые «Рыжие», после чего последовал рассказ об очередном Арчибальде, который был не просто Дуглас, но еще и граф Ангус.

– Но ведь младшая,– ехидно напомнил я на свою беду.

– Ты ничего не понимаешь,– тут же встал на дыбки шотландец.– Эта линия еще более знатная, нежели предыдущая. Дело в том, что графством Ангус владел один из Стюартов, а последняя из этой линии рода Стюартов, графиня Маргарита Ангусская, была любовницей Джорджа, который был первым графом Дугласом. Она родила от него сына Джорджа, который еще двести с лишним лет назад был возведен в титул графа Ангуса и стал основателем линии «Рыжих Дугласов». Теперь понял, что во мне течет кровь Стюартов и Дугласов?

– Понял,– успокоил я его, хотя на самом деле ничего не понял, да и не собирался вникать в эти генеалогические дебри.– А теперь дай поработать над завтрашним уроком для царевича.– И положил перед собой чистый лист бумаги, надеясь тем самым остановить фонтан красноречия, но если Квентина «понесло», это всерьез.

– Погоди с уроком, ты же не все выслушал.– Он завел рассказ об очередном, но «Рыжем» Арчибальде, который совсем недавно, менее ста лет назад, женился на Маргарите, вдове Якова IV.– Правда, мужского потомства у них с Маргаритой не было,– с глубоким вздохом заметил Квентин, сокрушаясь, что столь превосходный шанс захватить шотландскую корону был упущен.

– Жаль,– с трудом сдерживая улыбку радости – кажется, мужики закончились, согласился я, но тут же впал в уныние, ибо Квентин бодро начал очередной куплет своей нескончаемой генеалогической песни:

– Зато их дочь Маргарита стала матерью Дарнлея, мужа Марии Стюарт, то есть родной бабкой нынешнего короля. С тех пор титул графа Ангус перешел к побочной линии,– охотно пояснил Квентин.– А эта линия начинается с...

И я понял, что это повествование не закончится никогда.

Впрочем, итог всех рассказов был один.

– Теперь-то ты понял, что на самом деле Дугласы почти королевский род, кой по древности почти равен Мак-Альпинам, хотя, возможно, твои пращуры несколько опережают нас,– пытался сохранить объективность шотландец,– но что до знатности...– И, не закончив, победоносно взирал на меня.

Я в ответ молча разводил руками. Мол, чего уж тут, нечем крыть твою правду-матку.

Можно подумать, раньше я возражал.

Нет, ради прикола иногда бывало, что я подкидывал Квентину пару провокационных фраз вроде того, что лишь дураки кичатся заслугами своих предков, ибо это означает, что собственных достоинств у них нет вовсе. Но шотландец так горячо на них реагировал, что я почти сразу перестал заниматься подобным. Коли у человека нет чувства юмора или в таком святом вопросе, как генеалогия, он не допускает и мысли о шутке, пусть его.

Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы... отвалило.

Да поскорей.

Честное слово, все его опасения относительно моей конкуренции были совершенно излишни. Нет, я не раз и не два поглядывал во время своих занятий туда, на решетку, но поверьте, что это были взгляды, брошенные мимоходом, только и всего. И уж во всяком случае, делал я это куда реже, нежели Квентин.

Поверьте, мешать ему я вообще не собирался. Вот остудить пыл горячего шотландского парня, ну хотя бы на время, до осени – это с радостью. Но не получалось.

Да и глаза на эту решетку я не таращил так глупо, как он, стремясь выразить пламенным взором всю полноту своих чувств. Скорее уж напротив – в моем взгляде было что угодно, кроме любви, нежности, пламенной страсти и прочей дребедени.

Не спорю, бывало, что я сочувственно улыбался этому любопытному глазу, который всякий раз при рассказе о каком-либо несчастье, постигшем того или иного философа древности, наполнялся слезами. Но происходило такое лишь от желания немедленно предпринять хоть что-то, дабы выступившие слезы высохли, а улыбка – это все, что я мог сделать.

Ах да, как-то раз, но опять-таки по просьбе царевича, а не по собственной инициативе, прочел несколько стихотворений о любви – видать, проснувшимся в Феде гормонам – все-таки пятнадцать лет парню, хотя я первоначально и дал ему ошибочно четырнадцать,– требовался какой-то выход.

Правда, читал нормально, то есть не бубнил, а с выражением, как и подобает, но без перехлестов. При этом я отнюдь не обращал свой взор к решетке, причем на сей раз сознательно – чтоб Ксения чего не подумала. Глянул я туда за все время этих литературно-поэтических чтений разика два-три, не больше, но исключительно когда забывался.

А то, что чуть ли не в каждом сонете Данте звучала страсть, непременно окутанная слезами, вина не моя, а поэта. Я же прочел первое, что вспомнилось, а в голове сильнее всего запечатлелись те, что он написал на смерть своей Беатриче. Да и немудрено. Именно их я твердил, запершись в своей комнате, когда потерял Оксанку. Их, да еще сонеты Петрарки на смерть Лауры.

День-деньской.

В течение недели.

А на то, что Данте повсюду только и делает, что рыдает, я обратил внимание только тут. Да и то это случилось уже после прочтения, после того как я услышал за решеткой всхлипывания царевны.

Странно, и как я не замечал этого раньше? Даже удивительно. И впрямь, то у него «во имя той, по ком вы слезы лили...», то «глаза готовы плакать без конца», то «сил не хватит выслушать без слез». Впрочем, может быть, это объясняется тем, что у меня самого тогда слез не было, вот я и не фиксировался на них.

К сожалению, позже царевич еще несколько раз обращался ко мне с подобной просьбой, причем, как мне показалось, выступая не только от своего имени, но и от имени сестры, которая воспринимала сонеты весьма и весьма горячо, поскольку эти всхлипывания слышались нам обоим еще не раз.

Но и в том своей вины я не нахожу – что я, специально доводил ее до слез? Любовная лирика вообще сентиментальна, а женское сердце чувствительно, тем паче в ее условиях. И мужик, всю жизнь сидя в четырех стенах, начнет навзрыд рыдать над какой-нибудь банальной сценкой, описанной самыми пустыми словами в третьеразрядном высокопарном и наивном рыцарском романе.