Пьер Бордаж - Ангел бездны

– Черт, просто грабеж! – проворчал Пиб, после того как официант сунул в карман купюру, поданную Стеф.

Большая часть посетителей бистро накачивалась белым вином, его кисловатый душок смешивался с запахом сигаретного дыма, так что в зале можно было вешать топор. Сидевшие за столиками то и дело бросали затуманенный взор на Стеф, чудо красоты и изящества среди этого сборища рож, обезображенных алкоголем, табаком, нищетой и скукой.

– Ты попал ей в самое сердце, – сказала Стеф, отпив шоколад и вытерев губы рукавом.

– Не знаю, я ничего не видел, – пробормотал Пиб.

Он чувствовал усталость, он был на пределе сил, и его изнеможение происходило вовсе не от бешеной скачки по лестнице и по разбитому тротуару бульвара.

– С тех пор, как я тебя узнал, я только и делаю, что пуляю в людей, – добавил он, сдерживая внезапно подступившие к горлу слезы.

– С тех пор, как ты меня узнал, или с тех пор, как бомбой разрушило твой дом?

Что с ним стало бы, не встреть он Стеф? Он был бы более или менее послушным учеником в каком-нибудь гнездышке пророка, а затем отправился бы в качестве пушечного мяса на Восточный фронт… Так или иначе, ему все равно пришлось бы столкнуться с необходимостью убивать. В этой бесконечной войне каждый пытался выжить как мог, под градом бомб, в ее непредсказуемых водоворотах. Одни старались оставаться в рамках закона, другие – нет, одни кричали об идеалах, чистоте архангела Михаила, Святых Евангелиях, другие пробавлялись вымогательствами, спекуляцией – но все одинаково рьяно оберегали свое жизненное пространство, свою шкуру, свое имущество, каким бы огромным или скромным оно ни было. Европейцев охватили те низменные побуждения, которые, если верить учителям, книгам и дискам эпохи до архангела Михаила, свидетельствовали о происхождении человека от животного и подтверждали эволюционную теорию.

– Какая разница, все равно нас тоже прикончат. Как прикончили Соль и всех «подонков» Южного Креста.

– Все рано или поздно умирают. И хорошо, что никто не знает ни дня, ни часа своей смерти.

– А я бы еще до этого много чего хотел узнать.

Он не стал уточнять, что именно, и покраснел до корней волос. Они со школьными друзьями поклялись, что не умрут, прежде чем не потеряют невинности. Они слышали столько восторженных рассказов – реальных и выдуманных – о том, как занимаются любовью, и это было настолько лучше, чем заниматься онанизмом, что они наверняка сочли бы свою жизнь прожитой зря, если бы покинули эту землю, так и не покорив владений хоть одной женщины. Поскольку легион запретил любую порнографию, они воображали, фантазировали и рисовали в самых смелых своих мечтах лишь то, что можно было представить, основываясь на чересчур целомудренных анатомических атласах в учебниках по биологии. Некоторые счастливчики – а может, хвастуны? – находили на чердаке своего дома запрещенные сокровища эпохи до архангела Михаила, порножурналы, где видно все, я тебе говорю, все, даже когда это делают втроем или вчетвером, даже мужчины с мужчинами, и у них члены вот такие огромные, да, да, я тебе говорю, да нет, ну без дураков. Пиб никогда не рассказывал о том, каким образом родители мешали ему спать в подвале, потому что ему было стыдно, но еще и потому, что их вздохи, урчания, хрипы, частое дыхание, постанывания так принижали то возвышенное представление, которое составили обо всем этом они с приятелями, рассуждая в школьном дворе на переменах.

– Мы не знаем заранее, что нам выпадет в жизни, – заметила Стеф.

– Пока что нам выпал мерзкий шоколад за десять евро! – проворчал Пиб.

Громкий смех Стеф на мгновенье перекрыл гул голосов и шум ливня, который обрушивался на бульвар, погонял прохожих и заволакивал пеленой окна бистро.

– А почему ты сказала на крыше, что пора сменить обстановку?

– С тех пор, как я слышу про этого пророка, архангела Михаила, мне все охота поглядеть, на что он похож. А тебе нет?

В голосе Стеф все еще играли смешинки. А на плечи и затылок Пиба словно свалились тонны льда. И все же он уже знал, что пойдет за ней на край света и даже, если будет нужно, в преисподнюю.

– А зачем? Я уже видел его физиономию по телеку, – пробормотал он.

Он вспомнил мужчину со светлыми волосами и бородой, эдакого дедушку со строгим лицом, важным голосом и наводящими ужас глазами.

– Да интересно было бы попасть по другую сторону экрана.

– Зачем?

Стеф оперлась локтями о столешницу из фальшивого мрамора, положила подбородок на переплетенные пальцы и поймала глазами бегающий взгляд Пиба.

– А тебе никогда не хочется посмотреть, что происходит по ту сторону зеркала?

Пиб не был уверен, что понял ее, но согласно кивнул головой. Она предлагала ему союз, тесное общение в течение долгого времени – все остальное не имело никакого значения.

– Завтра мы отправляемся на восток.

– Завтра?

– Как раз успеем найти бабки, боеприпасы и билеты на поезд.

Пиб вздрогнул, допил до последней капли горький шоколад и спрятался за чашкой, чтобы справиться с внезапно начавшимся головокружением, которое живо напомнило ему о его детских страхах.

Первая его книга не вызвала гнева в комиссии по цензуре. Его попросили убрать всего три сцены: одну – из-за легкого эротического налета (там речь шла о женской груди, которую мужчина, в приливе материнской любви, принимался сосать с неукротимой силой, но ведь женскую грудь возможно воспевать только ради ее замечательной способности давать молоко детям); вторую – из-за пересмотра, пусть и едва заметного, но все же ощутимого, роли католической церкви в некоторые периоды ее истории; третью – потому что некоторые неблагонадежные умы могли бы усмотреть в ней апологию адюльтера (героиня, дама с щедрой грудью, в какой-то момент мечтает круто изменить свою жизнь с подчиненным своего мужа, и цензоры заключили, что намерение равнозначно поступку). После соответствующей правки его роман был-таки опубликован в одном из издательств квартала Сен-Жермен-де-Пре, что предполагало отныне его известность в литературных кругах, а также уйму никчемных ссор и светских коктейлей.

Он имел завидный успех: понравился критике и приобрел свой круг читателей, но широкую публику так и не завоевал. Но, как выразился Гаспар, его издатель, мы проложили дорогу для нашего второго романа, ведь второй роман появится, правда же? Мы заложили фундамент нашего грандиозного литературного проекта и надеемся поднять тираж с двух тысяч пятисот эксклюзивных экземпляров до двадцати пяти тысяч, закрепляющих успех книги, а затем, ну, не будем уж слишком замахиваться, – до двухсот пятидесяти тысяч, подтверждающих полное признание авторского таланта.