Петр Заспа - Торпедой - пли!

— Тише ты. Сам не пойму. Не могли же они нас заметить.

Вдруг на крыльце возникла круглая фигура начпрода Хомина. Без фуражки, с руками за спиной, понурившись, Миша стоял, глядя под ноги. Еще один гестаповский солдат вывел профессора. Михаил Иванович остановился рядом с начпродом и, очевидно, что-то ему говорил, но его грубо толкнули и подвели к фургону. Распахнулись узкие двери, и клетчатая рубашка профессора исчезла внутри. Один из офицеров подошел к Мише и, будто коня на рынке, осмотрел со всех сторон. У старпома сжалось сердце. Никогда не унывающий, жизнерадостный Миша съежился, будто побитая собака. Закончив осмотр, офицер махнул перчаткой, и Мишу затолкали в фургон следом за профессором.

— Их увозят, — застонал старший помощник.

— Так это же хорошо, — вдруг возразил Славик.

— Что ты несешь! Как мы теперь их спасем?

— Взгляните: от здания идет единственная дорога через наш холм. Дальше она пойдет через виноградник. Там мы и устроим засаду.

Все обернулись, куда показывал Пахомов.

— Ай молодец, Пахомов, — по достоинству оценил предложение Славика старпом. — Тогда и солдат будет меньше, и подобраться незаметно можно к самому грузовику. Все назад. Ползком на холм, ближе к дороге.

Он оглянулся на двор гестапо. А ведь это действительно подарок судьбы. От ворот начиналась хорошо накатанная грунтовая дорога и тянулась в гору, чтобы затем скрыться в виноградном поле и выйти где-то в районе морской базы. Смущало только, что перед самым въездом в виноградник была небольшая развилка. Узкая дорожка, почти тропа, сворачивала от основного пути и убегала в сторону, по открытому полю. Но старпом решил, что по такой дороге тяжелый грузовик не поедет, отбросил сомнения и повел отряд на вершину холма, ближе к намеченному пути движения немцев. Разделив группу, он отправил Пахомова с тремя матросами на другую сторону дороги.

— Стреляйте по водителю и офицеру в кабине, — напутствовал старпом Славика. — А мы снимем охрану, как только они выпрыгнут из фургона. Смотрите, наших не зацепите.

Сверху как на ладони открылся двор гестапо. Вот ворота разошлись в стороны, и грузовик выехал на дорогу. Тяжело раскачиваясь, он медленно полез в гору. Почувствовав, как в груди поднялось волнение, старпом отложил бинокль и стянул со спины автомат. Вжавшись в землю, рядом лежали пятеро старослужащих матросов, которых он сам отобрал из разных боевых частей. Стараясь не шуметь, они положили перед собой «Калашниковы» и, взведя затворы, теперь смотрели только на него, ожидая команды.

— Справимся, — шепнул старший помощник одними губами. — Их всего четверо в фургоне и двое в кабине.

Грузовик взобрался на холм и вдруг остановился у развилки.

— Что такое? — удивленно приподнял голову старпом и потянулся к биноклю. — Давай вперед!

Но, будто издеваясь над ним, автомобиль простоял не меньше минуты, затем выпустил из выхлопной трубы облако дыма, повернул вправо и тронулся по едва заметной извилистой тропе. Старпом застонал и, едва не рыдая, уткнулся в ставший бесполезным автомат.

В длину в камере не было и двух метров. Узенькая каморка с бетонным полом и зарешеченным окном под потолком. В кино в таких кутузках всегда в углу лежит пучок соломы, но здесь не водилось даже пыли. Миша поначалу пытался сидеть на корточках, затем, махнув рукой, обессиленно растянулся на холодном полу.

— Михаил Иванович, как вы думаете, что с нами будет?

— Не знаю, Миша. Все, что угодно.

— Могут и расстрелять?

— Могут и расстрелять.

— Обидно. Мы ведь здесь совсем ни при чем. Неизвестно зачем и как здесь оказались, а нас будто каторжан — в темницу и сапогом в лицо.

Миша пощупал разбитую бровь и тяжело вздохнул:

— Я даже не представляю, как это, когда расстреливают.

— Пусть уж стреляют, только бы не пытали. Я, Миша, жутко боюсь пыток. От одной мысли из меня уходит вон сознание.

— Могут и пытать?

— Могут, Миша, они все могут. А все я виноват со своими бредовыми идеями. Ведь были у коллег по институту сомнения, но я посчитал себя самым умным.

— Не вините себя. Это нам, наверное, на роду написано. Я тоже мечтал, как мы с женой в Германию жить уедем. Думал, какой бы из меня хороший бюргер получился. Наш доктор говорит: мечтать надо нагло, тогда мечты обязательно сбудутся. Вот я и старался, а теперь сбылась мечта идиота. Так что тут даже больше моя вина. Там, наверху, наверное, не понимают недомолвок и неконкретных желаний. Если загадываешь, то нужно обязательно указывать время, место и точный адрес своей мечты. А то ведь и пошутить могут, как со мной.

Михаил Иванович посмотрел на слегка посветлевший квадрат окошка под потолком и сказал:

— Скоро утро. Когда мы еще были там, на корабле, я почему-то верил, что все обойдется. С нами обходились вполне сносно. Думал, продержат несколько дней и отправят в лагерь военнопленных, но когда увидел серую гестаповскую форму — понял, что мы пропали.

— Вы так хорошо разбираетесь в их форме?

— Я ведь, Миша, помню войну. Мне было двенадцать лет, когда мы жили в оккупированном Харькове. Мы с мальчишками знали каждый немецкий значок, и что он означает. Знали, к кому из солдат можно подойти, и он обязательно чем-нибудь угостит, а кому лучше на глаза не показываться. Я до сих пор помню лицо фельдфебеля Ганса, он нас угощал мармеладом и все хотел научить играть на губной гармошке.

— А по мне — так они все на одно лицо. А вернее — немецкие рожи!

— Немцы умная и талантливая нация, просто мы сейчас попали в руки самой худшей ее прослойки. Садисты и изверги есть везде. Они тянутся друг к другу и к власти, а потому опасны вдвойне. Так и получаются организации вроде гестапо, СС или НКВД. Да и наша милиция недалеко от них ушла, с ее методами дознания, основанными преимущественно на избиениях и пытках.

Неожиданно распахнулась дверь камеры и проем заслонила рослая фигура в каске. Немец презрительно посмотрел на сидящих на полу пленников и пролаял несколько слов.

— Сам ты свинья, — злобно прошипел в ответ Миша.

Немец еще немного постоял и вышел из комнаты. Дверь захлопнулась.

— Миша, вы понимаете их речь? — удивился Михаил Иванович.

— Немного. Он сказал: встать, свиньи! Я учил язык, чтобы стать полноправным гражданином их страны, а не свиньей.

Дверь камеры вновь распахнулась, и на пол выплеснулось ведро воды. Немец торжествующе заржал и захлопнул дверь.

— Да, прослойка действительно самая дерьмовая, — пробормотал, вскакивая на ноги, Миша.

Профессор тяжело поднялся и горестно произнес:

— Это самое безобидное, что они могут с нами сделать.

— А вы говорите — умная нация! Я их уже ненавижу. Помню, показывали хронику, так там наши женщины бросали камнями в пленных немцев. Тогда мне казалось, что это совершенно лишнее. Теперь я их понимаю.