Василий Звягинцев - Бои местного значения

Салон заполнил запах подпаленного сцепления.

Шестакову казалось, что рев мотора слышен и на другом берегу озера, однако в доме он ажиотации не вызвал, на крыльце никто не появлялся.

И внимание хозяина привлек не едва слышный из-за бревенчатых стен, забиваемый воем пурги механический звук, а громкий, возбужденный лай выскочивших из-за амбаров собак.

Последним усилием своих лошадиных сил «эмка» дотянула до ограды, а тут и распахнулась наконец дверь избы.

Нет, не избы, а обширного бревенчатого дома, больше похожего на сельскую школу или обиталище небогатого помещика.

— Добрались, слава Богу, — вслух сказал нарком, поворачивая ключ зажигания.

— Григорий Петрович? Вот уж неожиданность. — Хозяин шел навстречу, протягивая руку, высокий, худой, в пестро-сером свитере домашней вязки, в каких-то ужасных войлочных чунях на босу ногу, без шапки, зато в круглых жестяных очках — читал, наверное.

Увидев его, Шестаков подумал, что все — спасены! Надолго, нет ли, но пока — спасены.

Ветер выл и свистел в кронах сосен, в стояках и подкосах сторожевой вышки, сухой и жесткий снег хлестал по щекам и слепил глаза. Единственное, чего хотелось наркому, чтобы буран крепчал и крепчал, длился неделю или две без перерыва, сделал непроходимыми дороги до самой Москвы, а он бы сидел у горящей печи, покуривал, отводил душу в беседе со старым другом и точно был уверен, что и сегодня, и завтра, и через три дня будет спать совершенно спокойно.

— Да вы никак со всем семейством? Неужто отпуск наконец? Рад, душевно рад. А я, знаете, как чуял, с самого утра какое-то беспокойство испытывал, будто и вправду гостей ждал… Кошка тоже — уж так умывалась. Примета есть — гостей намывает. Да вы проходите, проходите в дом, что ж на ветру стоять, замерзнете совсем. И ребятишки, вижу, притомились. Небось от самой столицы без привалов? И как вы только рискнули в такую-то погоду? И без шофера, без охраны? К вечеру точно бы не проехали. Хорошо, если в Осташкове застряли бы, а упаси Бог — в чащобе…

Он строго прикрикнул на двух кудлатых, страховидных кавказских овчарок, захлебывавшихся злобным лаем.

— В позапрошлом году удостоился от профсоюза путевки в Теберду, оттуда и привез щеночков. В наших краях звери невиданные. Волки, и те приближаться к кордону опасаются, а о людях и не говорю…

Власьев говорил без остановки, как уставший от долгого одиночества человек, и в то же время галантно помогал Зое снять шубку в просторных темноватых сенях.

— А вы, Григорий Петрович, ребят раздевайте, и сами тоже. В горнице-то у меня тепло…

— Сейчас, сейчас. Ты, Зоя, иди с парнями, а мы сейчас…

Когда они остались вдвоем, бывший старший лейтенант сразу посерьезнел.

— Нужно понимать, случилось что, Григорий Петрович? — Несмотря на более чем двадцатилетнюю дружбу, они обращались друг к другу исключительно на «вы» и по имени-отчеству, как принято было в старое время между людьми хотя и одного почти общественного положения, но с восьмилетней разницей в возрасте.

— Можно сказать, что и случилось. Только сначала бы машину загнать в сарай какой-нибудь или на сеновал. Не стоит в такую погоду на улице бросать. Воду из радиатора слить опять же. А потом и поговорим. Тем более я к разговору кое-чего прихватил, и закусочки столичной…

Хозяин предвкушающе потер руки.

— «Столичная» — это хорошо. Я хоть совсем бирюком заделался, а к хорошему застолью вкуса отнюдь не потерял…

Пришлось изрядно поработать лопатами, пока наконец «эмку» не водворили в до половины забитый сеном сарай.

Перенесли в дом багаж наркома.

Власьев повертел в руках «ППД».

— Недурная штучка. Видел в журнале, а вблизи — не приходилось. Это теперь что, высшим чинам для самообороны выдают или на медведя сходить думаете? Нет, на медведя не подойдет, слабовато будет…

— Для самообороны, — криво усмехнулся Шестаков.

Власьев понимающе кивнул и больше ничего не спрашивал.

После простого, но обильного и сытного обеда — грибной суп, жаренная большими кусками свинина (дикая, естественно) с гречневой кашей, многочисленные соленья, — дополненного московской колбасой, икрой и крабами, Зою и детей окончательно разморило.

Власьев отвел им для отдыха угловую комнату в два окна с широкой деревянной кроватью, задернул плотные домотканые занавески.

— Поспите, Зоя Степановна. Спешить теперь некуда, а под такую пургу куда как хорошо спится…

Вышел, аккуратно притворил за собой дверь.

— Ну что, Григорий Петрович? Пойдем дровишек принесем, баньку растопим, к вечеру как раз и нагреется. Да и поговорим…

У буйно разгоревшейся печки-каменки (тяга в трубе была так хороша, что то и дело срывала пламя с березовых дров и уносила его вверх, в буйство стихий, яркими оранжевыми лоскутами) в тесноватом, два на два метра предбаннике Шестаков поставил на лавку недопитую за обедом бутылку водки, Власьев добавил старинный зеленый штоф собственного изготовления самогона, очищенную луковицу и большой ломоть ржаного хлеба.

— Ну вот, теперь и побеседуем, Николай Александрович. Кстати — подарочек вам. — Нарком протянул егерю свой никелированный «ТТ». Сделанный по спецзаказу, номера пистолет не имел. Впрочем, роли это не играло никакой, если потребуется, органам нетрудно будет выяснить, когда и для кого он делался.

— Благодарю, вещица красивая. Застрелиться приятно будет…

— Отчего же именно застрелиться? — Слова егеря Шестакова неприятно удивили.

— А для чего он мне еще? Для служебных надобностей казенный «наган» есть, «драгунка» [10] «Драгунка» — укороченная трехлинейная винтовка, специально предназначенная для драгунских частей, без штыка. , для охоты — ружей пять штук. А вот если власть до меня доберется, арестовывать придет — тогда непременно из вашего пистолетика и застрелюсь. Последнее, так сказать, «прости» от старого товарища…

— Вы скажете, Николай Александрович… А впрочем… — Не спеша, в коротких, но точных фразах Шестаков изложил Власьеву события последних полусуток.

Словно бы речь шла о рискованной, но в целом удачной охоте на крупного зверя.

Егерь слушал внимательно, но спокойно, дымил слишком хорошей и непомерно дорогой для этих мест папиросой, которые если бы и завозили в осташковское райпо, купить без риска привлечь к себе пристальное и недоброе внимание не мог бы никто, за исключением секретаря райкома, пару раз наполнил граненые стаканчики.

— Удивлены, Николай Александрович? — спросил Шестаков, закончив рассказ.

— Удивлен. Но не тому, что вы имеете в виду. Скорее — себе. Как я в вас ошибался. Последние десять лет, признаюсь честно, считал вас конченым человеком. Предавшимся большевикам. Поддерживал отношения по старой памяти. Ну и из благодарности, конечно. Порвать совсем — сил не было, да и смысла не видел. Все ж таки хоть изредка поговорить с человеком из собственной молодости… А уважать — так почти и не уважал уже…