Валерий Елманов - Правдивый ложью

– Верно, немногие, – подтвердил я. – Но сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все.

– Так усмирить бунт, и вся недолга.

– Бунты – язык тех, кого вовремя не выслушали. И кем мне его усмирять, коли не выслушаны почти все?

– Что ж ты, сызнова про своих ратников забыл?

Ну вот – с чего начали, к тому и приехали.

Несколько удивляло лишь количество желчи и злости, скопившееся в этой немолодой женщине. Вообще-то ей впору уже о боге помышлять да грехи замаливать, которых, больше чем уверен, у нее при таком-то характере скопилось будь здоров, а она все туда же – вперед и с песней.

Победим врага, несмотря на любые потери!

– Помню, – кивнул я. – А вот кое-кто, сдается мне, запамятовал про стрельцов. Их же куда больше. Конечно, на льва можно и с шилом кинуться. Даже, как знать, вдруг получится уколоть им зверя, а что дальше?

– Стало быть, худо готовил ратников, – вновь отыскала она повод для очередного упрека.

– Нет, хорошо, – возразил я. – Только готовил к иному – воевать. Идти на верную смерть – такому и впрямь не учил.

– Господь позаботился бы о вас.

– Бог думает о нас. Но он не думает за нас, – парировал я и подосадовал молчанию отца Антония.

Самое время выступить ему с какой-нибудь речугой с кучей цитат из Библии, где они имеются на все случаи жизни. И тут же, как по заказу, раздался его мягкий, негромкий голос:

– Сказано Иоанном Златоустом: «Ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому искать битвы: тогда и победа будет славнее». А что до Басманова, дочь моя, то Максим Исповедник заповедал, что любовь к богу не терпит ненависти к человеку. Если злопамятствуешь на кого, молись о нем и старайся, сколь можешь, любить всякого человека. Если же не можешь, то по крайней мере не ненавидь никого. Потому и скорблю ныне, глядючи, яко обуяло тебя диавольское искушение к отмщению. Стыдись, ибо даже князь, хоть и ратный человек, архистратиг [23], одначе не держит в помыслах пролитие крови чрез необходимую меру, ибо не токмо храбр, но и благоразумен, а ты…

Но и это не помогло. Скорее наоборот – распалило Марию Григорьевну еще сильнее.

– Даже у Христа терпение иссякло, иначе бы он не просил бога убрать от него чашу сию. Мы ж, отче, – зло уставилась она на отца Антония, – токмо люди, потому нам простительно вдвойне.

– А быть может, Исус [24]хотел отклонить от себя только этот, особенный род мученичества? – тихо возразил священник. – Почем ты ведаешь, сестра моя во Христе, может, господь вместо чаши, предложенной ему небесным отцом, в глубине души возжелал для себя чаши тягчайшей?

Умолкла, но ненадолго. Что-то вроде передышки перед очередной атакой, не более.

Вообще, всех женщин старше семидесяти я обычно делю на три категории: милые старушки, старухи и старые ведьмы. Эта не достигла и пятидесяти, но уже сейчас ее можно было смело зачислять как потенциального кандидата в третью категорию – созрела.

Не зная, что еще сказать, царица отчеканила:

– А я думала, что князь Мак-Альпин смелый человек.

И вновь одновременно раздалось:

– Матушка!

– От большой смелости чаще всего совершаются большие глупости, – невозмутимо ответил я.

– Ну с меня довольно! Сыта я! – Она не встала – вскочила из-за стола, но глядела при этом не на меня, а на Федора. – Попомнишь еще мои нынешние словеса, сын, и пожалеешь, что слушал не тех, кого надобно. Боюсь токмо, как бы к тому времени поздно для тебя не стало. – И, уже обращаясь к Ксении: – И тебе довольно трапезничать, а то ежели государь Димитрий Иоаннович , – не произнесла – прошипела, – повелит тебе ради потехи со смердом обвенчаться, голодно с непривычки станет, так что начинай привыкать к малому. – И совсем по-змеиному: – Заступница!

Царевна вздрогнула и опустила голову. Так и есть – показались слезинки, скользнули по щекам.

Сердце разрывалось, а что тут можно поделать? Разборки-то чисто семейные, не влезешь. Разве что…

И я, воспользовавшись тем, что взгляды всех устремлены на Ксению, легонько пихнул Федора локтем в бок.

Брат ты или кто?!

И вздохнул – молчит, окаянный.

Ну и ладно. Зато мне терять нечего, ибо я в глазах вдовушки все равно чуть ли не на одной доске с предателями – куда уж ниже.

– Твоя дочь, достопочтенная Мария Григорьевна, выйдет замуж только за того, за кого захочет выйти, дабы жить с ним долго и счастливо в любви и согласии. И негоже думать, что брат позволит ее обидеть, кто бы ни был этот человек.

Ух, каким злобным взглядом ожгла меня Мария Григорьевна! Какая уж там достопочтенная – среди драконш таковых не водится. Хорошо хоть, что пламя изрыгать еще не научилась, а то прожгла бы меня насквозь.

Ой, каким ласковым взглядом одарила меня Ксения Борисовна! Бог ты мой, да пусть поливают огненными струями хоть каждый день, лишь бы потом смазывали таким бальзамом!

– А раз ее не посмеет никто изобидеть, покамест я… и князь Мак-Альпин живы, негоже гнать сестру из-за стола.

Ну наконец-то прорезался голосок и у Федора. Давно пора.

– Она и без того ничего не успела вкусить, а день был тяжкий и долгий…

Ого, уже и крепчает. Прямо как на недавнем совещании со стрелецкими головами и сотниками. Честно говоря, не ожидал.

А насчет денька ты тоже прав, ученик, – весьма долгий. Мне уж и не верится, что он вообще когда-нибудь закончится.

– Останься, сестрица!

Это уже апофеоз, кульминация или даже финал, он же финиш, причем победный. Мадам, кажется, вам шах и мат.

Или нет?

Бедная Ксения совсем растерялась. Немудрено. Вот кого ей сейчас слушать, когда два самых близких и родных человека приказывают совершенно противоположное?

– Ну! – поторопила царица, не желая признавать свое поражение. – Я ухожу. – И влепила последний довод, предупредив дочь: – Что-то неможется мне. – Последнее прозвучало настолько фальшиво, что дальше некуда. Кажется, царица и сама это поняла, тут же поправившись: – Да и помолиться надобно за упокой души батюшки твоего, светлая память государю Борису Федоровичу. – Но, не удержавшись, вновь съязвила: – Дабы ему там середь нищих в Варсонофьевском монастыре не так тяжко лежалось.

Зря она это сказала. Хотела попрекнуть, а вышло…

– Батюшке нашему там лежать недолго осталось. – Федор высоко вскинул голову. – Прах его, яко и должно, не далее как послезавтра трудами князя Мак-Альпина будет сызнова перенесен в Архангельский собор. На его же месте закопают пса, измыслившего оное глумление. И о сем тоже озаботился князь Федор Константинович. – И тут же, не сбавляя темпа: – Ныне я тебе, сестрица, в отца место, потому и сказываю – посиди немного, скрась наш вечер. У матушки же и девок довольно, есть кому ухаживать, покамест ты трапезу продолжишь.

– Дойду ли? – мрачно произнесла царица.