Валерий Большаков - Корниловец

— Мы победим, — твердил он про себя, как заклинание. — Мы обязательно победим!

В грубой солдатской рубашке, подвязанной кавказским ремешком, в жёлтых, до колен, поскрипывавших сапогах, Антонов-Овсеенко нервно расхаживал по кабинету. Никогда прежде не ощущал он, как обжигает ревность. Ох, недаром её считают мотивом убийства! Ревность и ненависть.

«Штык» сжал кулаки и застонал, замычал сквозь сжатые зубы, вспоминая ту ночь в Зимнем. Эта картина навсегда запечатлелась в его сознании: возбуждённая, радостная, дьявольски красивая Даша — и этот хлыщ, контра лощёная, «беляк», небрежно тискавший девушку. Его девушку!

Издав утробное рычание, Антонов-Овсеенко крепко зажмурился, но и тогда ненавистное имя калилось перед ним, складываясь из огненных букв: «Кирилл Авинов». Его соперник. Его враг.

Заделавшись наряду с прапорщиком Крыленко и матросом Дыбенко членом комитета Совнаркома по делам морским и военным, подпоручик Овсеенко сам упросил Ленина назначить его комиссаром по борьбе с контрреволюцией на Юге России.

И никому, даже товарищу Полыновой, не признавался «Штык» в истинных своих побуждениях. Не пугали его войска Каледина, не тревожила и корниловская Добрармия. Он хотел — мечтал, жаждал! — захватить в плен одного-единственного «беляка» и долго-долго истязать его трепещущее тело, терзать искусно, так, чтобы мучения Кирилла Авинова не оборвались смертью от боли. И не с кем станет делить Дашу Полынову!

Только ради этого «Штык» и принял командование над всеми отрядами матросов, красногвардейцев Москвы и Питера, революционных солдат, брошенных против белых войск.

Невольно сравнив себя с царём Менелаем, спалившем Трою из-за Елены Прекрасной, Антонов криво усмехнулся: а он, выходит, разжигает Гражданскую войну ради Дашиных глазок! А так оно и выходит…

В кабинете, бывшей аудитории для курсисток, висела чёрная доска. Штык взял мелок и начертал извечную формулу счастья: «В. + Д. = Л.» — и быстро-быстро растёр буквы, «известные» любовного уравнения, сухой тряпкой. Если в это уравнение подставить «К.», то «В.» можно спокойно вынести за скобки…

Дрожащими пальцами Владимир взял папиросу, прикурил, сломал и отбросил. К чёрту! Ничто его не успокоит, пока эта белая сволочь не окажется здесь, в его руках, привязанная к стулу!

Звякнула дверь, и вошёл Михаил Муравьёв [52] Бывший офицер, левый эсер. Известен своими садистскими наклонностями. Морфинист. — сухощавый, с короткими седеющими волосами и быстрым взглядом. Порою он пугал «Штыка» вечной своей бледностью, неестественно горящими глазами на истасканном, но всё ещё красивом лице.

— Вызывали? — спросил Муравьёв высоким, горячим голосом.

— Вызывал, вызывал, — Антонов-Овсеенко нервно-зябко потёр ладони. — Я назначаю тебя начальником штаба…

Муравьёв, самодовольно ухмыльнувшись, подтянулся. «Штык» походил мимо окон, выходивших во двор Смольного, постепенно замедляя шаги, и замер вовсе. Ссутулился, оглядывая крыши и шпили Петрограда.

— Первейшая наша задача, — сказал он отрывисто, — взять Харьков, сколотить из тамошних большевиков Совет рабочих и солдатских депутатов и провозгласить Украинскую Советскую Республику. И это надо сделать быстро!

— Сделаем! — воскликнул Муравьёв, предвкушая будущие контрибуции, расстрелы и прочие увеселения.

— Запомни, мы идём огнём и мечом устанавливать советскую власть! Уничтожать всех офицеров и юнкеров, гайдамаков, монархистов и всех врагов революции! Сечь их шашками, бить снарядами, душить газами! Мы в состоянии остановить гнев мести, однако не сделаем этого, потому что наш лозунг — быть беспощадными!

— О, да… — прошептал начштаба, совершенно очарованный.

— Если всё пойдёт как надо — должно пойти! — мы разделимся. Из Харькова ты поведёшь войска против мелкобуржуазной Центральной рады, а я двинусь на Дон — громить Каледина, Корнилова и прочую белую сволочь. И вот что… Мне докладывали, что ты у нас большой мастак на всяческие засады и похищения?

— Имею опыт, — на губы Муравьёва наползла гаденькая улыбочка.

— Тогда слушай приказ. Найдёшь одного запасника-кексгольмца по фамилии Захаров, сыщешь ещё с полдесятка надёжных товарищей и пошлёшь их на Дон. Мне нужно, чтобы группа Захарова захватила там одного белогвардейца, поручика-корниловца. Кирилла Авинова. Запомнил?

— Так точно! Кирилла Авинова, поручика.

— Мне нужно, чтобы его взяли живым и доставили ко мне. Обязательно живым! Ясно?

— Так точно! Разрешите идти?

— Ах, бросьте, товарищ Муравьёв! — поморщился «Штык». — Что за старорежимные выкрутасы? Мы с вами в революционной армии!

— Всё сделаем как надо, товарищ комиссар, — с чувством сказал Михаил. — Доставим «беляка» в целости и сохранности!

— Я надеюсь на вас. Ступайте.

— Есть!

Чётко развернувшись кругом, Муравьёв вышел. «Штык» вздохнул — не сразу выжмешь из служивого человека раба, царская муштра въедается крепко, — и тут же поймал себя на мысли, что все эти «есть!» и «так точно!» даже нравятся ему. Чеканные формулировки подчинения создают флёр властного превосходства — и умащивают его душу, изъязвлённую ревностью, униженную и оскорблённую проклятым корниловцем.

— На всякого «беляка» найдётся свой силок! — прошептал он и хихикнул. Подхватив шинель, «Штык» зашагал из кабинета вон, хлопнув по плечу шоффэра, придремавшего в коридоре:

— Едем!

…Мрачно было в революционном Петрограде, мрачно и холодно. Зимний разорили, а в подвалах дворца по сей день парочка матросов плавала — дорвались до бесплатного, да так и утонули в вине.

Витрины магазинов зияли пустотой, а то и вовсе стояли заколоченные досками. Неубранный снег утоптался в наледь, но посыпать её золой было некому — дворники перевелись. Их нонче полагалось звать «смотрителями двора». Вот они и смотрели. А только заикнёшься насчёт поработать, сразу на дыбки: «За что кр-ровь проливали?! Штоб обратно в ярмо, метёлкой шкрябать?»

Антонов-Овсеенко поглядывал на бедствующий город из окошка персонального «Руссо-Балта» и улыбался, жмурясь от удовольствия. К хрусту снега примешивался хруст семечек — замызган Питер семенной шелухой. Деревня в городе!

«Но это вооружённая деревня, — думал „Штык“, — это — землеробы в солдатских гимнастёрках. Распоясанные, обезначаленные и митингующие, втянутые в политику, жадно тянущиеся к ней. Огромная лаборатория по перешлифовке туманного крестьянского сознания!»

…«Руссо-Балт» притормозил у подъезда.

— Свободен! — бросил «Штык» шоффэру и вылез из машины. Бодро поднялся на третий этаж, отпер лакированную дубовую дверь с медными вензелями и аккуратно прикрыл её за собой. Вздохнул: дома!