Александр Маркьянов - Сожженые мосты ч.6 (СИ,с иллюстрациями)

— Тогда только штурм остается. Ночью. Пластуны есть?

— Ушли уже пластуны туда…

Польское село…

Казалось бы — обычное село обычные крестьяне. Да нет, не те, не обычные…

Польское приграничное село — место, где в одном котле — национализм, шовинизм, ненависть (особенно к евреям — жидам), презрение к закону, контрабандный спирт, разборки из-за него. Ненависть к русским, к казакам.

Адское варево получается.

При всем при том — поляки аккуратисты, почти как германцы. Все чистенько, улицы часто даже не заасфальтированы, а замощены брусчаткой. Аккуратные дома — их строят из кирпича, благо глина есть, а русская власть не берет податей с обжига кирпича и некоторых других ремесел, чтобы люди занимались делом, а не шастали через границу со спиртом и с оружием. Но поляков на все хватает — и на спирт и на кирпич.

Самое главное здание в селе — это не сельская ратуша, орган местного самоуправления, наподобие земств в России — а костел. Костел для поляков — больше чем костел, только через костел через единую молитву по субботам можно ощутить себя поляком, почувствовать принадлежность к польскому народу. В Польше в костел ходят не меньше шестидесяти процентов населения — все католики. Пойти в костел — значит, не только вознести молитву Господу, который для всех един — но и вознестись самому над тупым русским быдлом, исповедующим византийское лукавое православие. Только собака не ходит в костел по субботам.

При этом — предельно практичные поляки использовали костел не только для молитв. В каждом костеле был большой подвал, раньше, когда бывал еще голод — туда ссыпали часть урожая, это был как бы неприкосновенный запас для всего села, для всей общины. Сейчас случаев голода не было — а большие подвалы прекрасно подходили для хранения оружия и канистр со спиртом. Если казаки обыскивали костел — можно было по этому поводу поднять скандал до небес.

Бандиты пришли в село из леса. До этого они пытались выехать по дороге, вывозя на колонне большегрузных машин «нажитое» — но над дорогой появились русские штурмовики. Оставшиеся в живых «работники ножа и топора, романтики с большой дороги» спасаясь от огня автоматических пушек, кинулись в лес, бросив машины. Добежали не все, и потому они были злы.

Дело было ночью — они рассчитывали, что русские не летают ночью — но ночь их не спасла.

Проплутав по лесам почти до полудня, они вышли аккурат к селу — грязные, испуганные, озлобленные, вооруженные. Раньше бы поопасались — здесь у каждого ствол под подушкой, но теперь законов никаких не было. Да и знали они, что все мужчины ушли защищать неподлеглость Польши, мало кто остался по домам. Опасаться было нечего.

Немногочисленные жители, увидев идущих из леса боевиков, вышли на улицу — мужчин почти не было, бабы, старики и дети. На руках у бандитов были повязки польского, бело-красного цвета — но это сейчас ничего не значило.

Престарелый патер в черном одеянии, с крестом в руках шагнул вперед, навстречу бандитам.

— Во имя Господа нашего…

Договорить священник не успел — один из бандитов ударил его ногой в грудь, и патер упал. Остальные заволновались — но стволы автоматов и пулеметов были нацелены на них с расстояния в десяток шагов.

Дальнейшие действия банды были хорошо отработаны, в зачистках они уже успели поучаствовать. Немногочисленных мужчин и подростков отделили от толпы, загнали в крепкий, тоже каменный сарай и заперли. Расстреливать не стали, поляки все же. Узнали, нет ли русских и жидов — одного человека, который показался похожим на жида, старика — расстреляли на месте. Потом пошли в село, присматриваясь к бабам.

Кто это был? В основном банда состояла из дезертиров насильняка. Одним из последних королевских эдиктов Борис Первый объявил насильственную мобилизацию на защиту неподлеглости Польши в западных регионах страны, так называемый насильняк. На запад Виленского края подвезли немало оружия из Австро-Венгрии, да и контрабандного здесь хватало. Получая оружие местные — а здесь никогда не чтили закон — использовали его для разборок с конкурентами и местными, для сведения счетов. Убивали русских, сербов и жидов — тех, кого могли найти, тех, кто не успел уйти к казакам или убежать. Потом, как русские (считалось, что это сделали русские) похитили Бориса Первого прямо из Ченстохова — оборона запада Польши стала постепенно разваливаться, русские пошли в наступление не сразу, а только когда увидели, что она разложилась в достаточной степени. Составленные из насильняка подразделения — а они формировались по территориальному признаку, мгновенно превращались в банды. Не все, конечно — кто-то закапывал оружие и расходился по домам ждать русских. Придут русские, проведут проверку паспортного режима — для тех, кто разошелся по домам и не оказывал сопротивления, наверняка выйдет амнистия. Как немного уляжется, так и опять можно будет жить в нормальном государстве, гнать через границу спирт и бадяжить из него паленую водку. В конце концов — этот рокош был какой-то дурацкий, несерьезный, одни убытки от него получились.

Скорее бы порядок…

Бандиты заняли костел, наверх поставили снайпера и пулеметчика, выставили несколько постов, чтобы не разбегались из села. В подвале костела нашли естественно спирт, первого, кто хлебнул адского зелья — командир пристрелил. Это оказало отрезвляющее воздействие на остальных — иначе могли бы перепиться.

В костеле же устроили туалет. Решили дождать ночи и сдергивать. Группа пошла мобилизовывать носильщиков, зарезать несколько свиней на жратву и заодно присмотреть красивых баб. Война всегда предполагает насилие — и над женщинами в том числе. Оно будет до тех пор, пока есть война.

Среди тех, у кого хватило ума не выйти к «освободителям» — а некоторые восприняли их именно так — была и девятнадцатилетняя Маритка. Отец был в тюрьме — попал туда за спирт, брат пошел служить в армию, чтобы получить там необходимые навыки, а вернувшись — тоже заняться контрабандой спирта. В доме были только она, мать и младшая сестренка. Такие семьи в деревне были, им помогала мафия, польские воры из кассы взаимопомощи, общака, куда отстегивали все, кто был на воле и делал дела.

Маритка росла на воле как стебелек травы, после окончания гимназии хотела поступить в Варшавский политех, но не поступила. Осталась в деревне, чтобы на следующий год попробовать еще раз, чтобы заработать — устроилась в пекарню к пану Гнедому — это фамилия такая странная была. Пан Гнедый, улыбчивый толстяк, типичный повар с картинки был весьма рад такой работнице, он был весьма неловким, а в пекарне места было мало, и так получалось, что они часто сталкивались — она, когда шла за свежей выпечкой и он. Приходилось терпеть.