Валерий Елманов - Поднимите мне веки

– Не станет, – твердо заверил я ее.

– Вот и ладно, – кивнула она удовлетворенно, поделившись со мной своими опасениями: – Признаться, страшилась я, что помимо всего прочего ему еще и корешок райский подсунули, а тот свою подлючесть не враз выказывает, помедлить любит... Но вроде не трясет царевича, стало быть, миновала напасть.

– Так ты бы на всякий случай и от этого райского дала бы ему чего-нибудь, – предложил я.

Травница хмуро покосилась на меня и тяжело вздохнула.

– Дала бы, токмо... – И сокрушенно развела руками, не желая говорить вслух о собственной беспомощности. – Вот бабка моя, у коей я проживала, та ведала, да не успела я у нее узнать. Потому и сказываю – боле на пиры его не пущай. На сей раз миновало, а вдругорядь как раз его подсунуть могут.

– Если и поедет туда, то только через мой труп, – сурово заверил я ее.

А спустя полчаса, когда мы уже уселись за стол поужинать, пришла весть из царских палат.

Выжил государь. Во всяком случае, пришел в себя.

Федор, узнав об этом наутро, сразу и весьма искренне – я даже слегка удивился – возрадовался выздоровлению Дмитрия, но это длилось недолго – улыбка вновь сменилась на пасмурное настроение. Более того, царевич замкнулся в себе, чего с ним никогда ранее не бывало.

Раскручивал я его чуть ли не час, подходя то с одного боку, то с другого, а затем, устав ходить вокруг да около, приступил к лобовой атаке, шутливо потребовав:

Деваться ему было некуда, и он раскрыл рот, начав говорить и принявшись с первых же слов намекать мне, как бы ему вообще от всего отказаться, чтобы неведомые убийцы тоже перестали посягать на его жизнь, ибо ее не купить ни за какие титулы, чины и должности, которые покойнику совсем ни к чему...

Мол, мне-то хорошо, ибо я не ведаю, что такое смерть и что там далее, а он в своих снах досыта на нее насмотрелся, потому...

Пришлось вести с ним долгую беседу, в первую очередь разъяснив одну простую истину – никто из этих мерзавцев, пытавшихся отравить его и Дмитрия, никогда не поверит, что Федор настолько нетщеславен, следовательно, все равно попытается его прикончить, и, если он от всего откажется, сделать им это будет проще простого.

Когда он это осознал в полной мере, тоскливо осведомившись, что неужто нет никакого выхода, я рявкнул:

– Есть! Но он только в одном – драться! В этом и только в этом твое подлинное спасение! Драться хотя бы для того, чтобы пожить подольше! Но запомни, жизнь стоит того, чтобы жить, но не стоит того, чтобы без конца о ней рассуждать, как это делаешь ты. Лежишь тут и канючишь – слушать противно! И вообще, она настолько вредная, что от нее все умирают, так что не стоит принимать ее слишком всерьез – тебе все равно не уйти из нее живым. – И процитировал:

– Во-во, лишь одного мгновенья, – охотно согласился он, выбрав кусочек, больше всего подходивший его собственному настроению.

Судя по выбору, его мысли, мягко говоря, были не обезображены бодростью и оптимизмом.

– Дак это покамест одного, а завтра того и гляди у меня и его отнимут, – продолжил он.

– Ты же учил математику, – напомнил я.

Царевич удивленно кивнул, но спросить, при чем тут она, у него не получилось – я успел дать ответ раньше, пояснив, что формула жизни очень проста – живи сегодня, помня о вчера, а о завтра не задумывайся вообще, оставив грядущий день на божью волю.

Он кивнул, соглашаясь, но тут же робко осведомился:

– Я вот тут помыслил, а что, ежели оное смертное зелье лишь кара за мои суетные помыслы о троне? – И уставился на меня, ожидая ответа.

– Плохо помыслил! – отрезал я. – Совсем никуда твои мысли не годятся! Какая кара?! В жизни вообще нет ни воздаяний, ни наказаний – только последствия. Мы с тобой допустили неслыханную роскошь, ибо позволили себе расслабиться, вот и пропустили удар. Ничего страшного! Запомни, в любом несчастье судьба всегда оставляет дверку для выхода, и случай с твоим отравлением лишнее тому доказательство.

Затем с места в карьер перешел ко второй стадии воспитания, надавив на... память о Борисе Федоровиче, который, видя своего сына в таком подавленном настроении и слыша его сегодняшние мысли, царевича бы никогда не одобрил.

– Знаешь, как орел учит детей летать? – спросил я царевича. – Когда приходит время, он попросту выталкивает их из гнезда. Орленок падает, но затем расправляет крылья и взлетает, вначале робко, а потом с каждым мигом все увереннее. Твое время пришло, и тебя уже выпихнули из гнезда. Только не забудь, что твой батюшка был великим горным орлом, а потому ваше гнездо не на дереве, а на самой высокой вершине, и вокруг нее лишь острые скалы или пропасти, в одну из которых ты уже летишь. Поэтому выбор невелик – либо тебе придется расправить крылья, либо...

– Уж больно глубока пропасть, – печально вздохнул он.

– Вот и радуйся, – озадачил я его очередным парадоксом, сразу пояснив, ибо сегодня надеяться на его догадливость было бы глупо: – Чем она глубже, тем больше у тебя времени, чтоб научиться летать. – И тут же, без перехода, поинтересовался: – Ты лучше скажи, где твоя улыбка?

– До них ли ныне?

– До них, – кивнул я. – Ты же хочешь, чтобы жизнь тебе улыбнулась, верно? А она – зеркало. Значит, сначала придется самому улыбнуться ей. Только при этом будь готов, что она ответит тебе не сразу.

– Не сразу, – эхом откликнулся он. – А... когда?

Я сокрушенно развел руками – почем мне знать, но совсем без ответа его не оставил и доверительно произнес:

– Жизнь, да будет тебе известно, очень похожа на женщину, так что, прежде чем уступить, всегда норовит слегка помучить. Однако перед настоящим мужчиной, уж ты мне поверь, она все равно смиряется, как норовистая кобыла под умелым скакуном.

– Помучить, – грустно прошептал он, и мне пришлось вновь сурово рявкнуть:

– И вообще, нечего тут сетовать на жизнь! Ей, может быть, с тобой тоже несладко. Запомни, любое несчастье надо принимать... с радостью, ибо оно – это в первую очередь точильный камень твоей воли! Железо никогда не превратится в сталь, если раскаленный добела металл не погрузить в ледяную воду.

Честно говоря, я понятия не имел о том, как на самом деле происходит процесс ковки стали, но, по счастью, царевич тоже навряд ли был знаком с техническими нюансами и кузнечным делом, так что внимал молча, а я, пользуясь этим, продолжал рычать на своего ученика: