Влад Савин - Страна Гонгури

– А я вот на фронте, за отечество – где восемь месяцев жили, по статистике, до ранения, или насмерть. Слова твои я помнил, старшой – себя сделать правильно. Чтобы готовым быть – когда дело правое тебя найдет. За революцию воевать придется – я и старался, на курсе одним из первых. И все ждал, что ты объявишься – с отцом сговорено было о словах особых в письмах, чтобы не понял больше никто. Ждал, что встретимся – и я с вами буду, как прежде. Встретились вот – и против стоим. И ведь никто не заставлял – отрекись. Никому – не продавался. И ни единой вещи не сделал – чтобы, как ты говорил, перед совестью своей после было бы стыдно. А вышло – вот. Ты там – а я тут.

Как война началась, мне еще доучиться осталось – но всех нас подпрапорщиками досрочно, и на фронт. А на фронте, брат, это как щенка в воду – если не утопнешь, то научишься; а я оказался и способным, и везучим. В мирное время чины по выслуге и знатности – а на фронте, когда ротного убьют, проще назначить самого толкового из взводных. И стал в конце – капитан, командир батальона разведки броневой бригады. Все было, за три года – и ползком через фронт за "языком", и солдат вперед поднимал, и танк в атаку водил, гансов положил – не счесть. Морды не бил, кровью солдатской чины не выслуживал – иначе сгорел бы в танке еще тогда, на Карпатской Дуге. Встречный танковый бой под Сандомиром – когда прямое в бензобак, и тридцать секунд лишь, чтобы выскочить, кто сможет: затем машина уже как раскаленная печь. А меня осколками, и люк командирский не открыть – заклинило, или сил уже нет. Как меня водитель с радистом вытащить успели – до сих пор не пойму. Все ж любили меня солдаты, еще и за два "Александра", положенные по статуту "за победу над врагом с меньшими своими потерями" – на фронте таких уважали куда больше тех даже, кто с геройской Звездой. Тогда фронтовикам после ранения десять суток домой – было свято. Домой приехал, железнодорожники бастуют, поезд вместо Варшавского вокзала – на Выборгский. Выхожу – на площади столпотворение. Говорят – Вождь приезжает – так и оказался я в толпе, в тот исторический день…

– Ты там был?! – перебил Итин – врешь! Почему тогда не встретились? Или ты после – наших давил, на баррикадах? Накануне я у отца ночь целую сидел, обо всем говорили, тебя вспоминали – почему отец ничего мне не сказал, если знал?

– Не знал он. Дурак писарь бумаги перепутал – извещение отец получил, что убит я. А я писать не стал – думал, радости больше, когда приеду. Вождя вашего, на танке видел – и тебя с ним. Кстати, танк был не тот, что вы там памятником поставили, видел фото в вашей газете – не новейший "сорок четвертый", а старая бэтешка. Я даже удивился тогда, неужели такие где-то еще остались, на третьем-то году войны? Не нашли, что ли – музейный экспонат?

Итин лишь пожал плечами. Это ж ясно, для воспитания масс – как прежде полководцу положено вести за собой армию, сидя на рослом статном жеребце, а не на тощей малорослой лошаденке.

– И тебя я видел – продолжил Младший брат – ты еще помог Вождю на башню влезть. Я несколько раз тебе крикнул – но шум был, и не протолкаться, хоть близко. Тут Вождь говорить стал – я слушал, и со всеми "ура" кричал, потому как был согласен. К стенке "жирных индюков" – мразь спекулянтскую, всех, кто на войне состояние нажил, а особенно Рыжего Чуба, публично сказавшего что если народ еще не мрет с голода, то значит, он имеет в тайне от казны какие-то доходы, пока не облагаемые налогом; до чего не везло нашей державе на премьеров. Неправедно нажитое – экспроприировать, то есть отобрать, и справедливо поделить. Новую власть выбрать, из своих, чтобы свобода и демократия. Умел ваш Вождь говорить – не отнимешь! Речь его ту, августовские тезисы – я сам после, на фронте, солдатам своим, по газете читал. И мне тоже – "ура" кричали.

Тут кто-то крикнул – на чердаке жандармы! С пулеметом – сейчас стрелять начнут! Я – с теми, кто туда: тут больше задавят, чем пулями положат, ну а воевать мне было привычно. Нашли мы там троих – только без пулемета, просто прятались "сиреневые" от толпы, их и сбросили – прямо в колодец двора, с шести этажей. А когда я снова вниз – не было вас уже. Сам бы охраной Вождя командовал, так же сделал бы – сразу в танк, люки задраить, и ходу. Думал – встретимся еще.

Вот так – я в революцию и попал. Это ведь я – был тем неизвестным солдатом, кто возглавил штурм полицейского участка на набережной, который возле "египетской гробницы". С теми из участка у меня счеты были – еще с пролетарских моих времен. Увидел, как ваши дружинники неумело лезут под огонь – и организовал все, как надо. Знаешь, я не раз видел рукопашную в окопах, когда несколько сот озверевших двуногих режут и рвут друг друга на части – но даже мне тогда противно было, что ваши после сделали со сдавшимися городовыми. Это потом – насмотрелся, привык.

– Справедливый гнев народа – сказал Итин – припомнили им, за прежнее все. За то дело тебя искали тогда, чтобы наградить. Орденов наших еще не было – но что-нибудь придумали бы.

– А я тебя искал. Трижды приходил к вам, в ваш самый главный Комитет – но так выходило, что ты всегда был где-то. Вождь по коридору с чайником шел – меня чуть не ошпарил, задев среди толпы. Где ж ты был, старшой? Ведь встреться мы тогда…

Итин помнил Десять Дней – как сверкающую череду событий. Надо было создавать комитеты, как и отряды рабочей гвардии; надо было печатать воззвания и везти их распространять; надо было принять делегатов из провинции и связаться с товарищами на фронте и в других городах; надо было освободить из тюрьмы товарищей и поместить туда внесенных в списки "подозрительных". Затем еще оказалось, что чтобы город не замер в параличе и голоде, надо поддерживать работу электростанций, водопровода, трамвая, пекарен, почты, пожарных частей. Время вдруг понеслось галопом, и надо было сделать и успеть столь много, что не оставалось минуты даже чтобы умыться и поесть. Ночевать приходилось в самых разных местах – в заводском комитете, в цеху, в казарме, в какой-то квартире; днем же все бежали, кричали, искали кого-то; приходилось думать, как бы оказаться сразу в паре-тройке разных мест.

– Ты бы к любому обратился – сказал Итин – ведь мы же, партия, все заодно. Нашли бы тебе дело…

– Я же никого там не знал! Главное, не знал – может, у вас все еще ко мне счет? За убитого вашего – вдруг, я бы тебя подвел? Потому – только тебя и искал, тебе бы все, как на духу выложил. А вышло – опять. Ходит, спрашивает – подозрительно, документ глянули – узнали, что "благородие". Тут же схватили и куда-то повели, с матюгами и прикладом в спину – а я, после городовых на набережной, вовсе не верил в ваш гуманизм: к стенке без вины не хотелось. И не оставалось ничего – трое ваших было, с красными повязками, но выждал я случай, и положил всех голыми руками, насмерть, без шума – как гансов; после фронтовой разведки, литературный фон Дорн передо мной щенок неумелый. Оружие взял, бумаги свои обратно, для маскировки повязку снятую на рукав нацепил – и вышел спокойно, как вошел.