Михаил Валерин - Если судьба выбирает нас…

Второй был негром… В светлом костюме и котелке, он стоял, опираясь на щегольскую трость.

Ух ты! Это кто ж такие? Кому же не терпится со мной познакомиться?

— Попроси их подойти! — велел я санитару.

— Добрый вечер, господа! Чем обязан?

— Позвольте представиться… — Негр снял с головы котелок и поклонился: — Фридрих Томас, антрепренер!

Черт! Как я сразу не догадался? Это же знаменитый на всю Москву Мулат Томас, владелец кабаре «Максим» и театра «Аквариум», [132] Фридрих Томас — знаменитый московский антрепренер. Кроме кабаре «Максим» и театра «Аквариум», владел также театром «Буфф» и театром в саду «Эрмитаж». что на Большой Садовой. Его имя постоянно попадалось в разделах светской хроники столичных газет, когда я штудировал прессу.

— Кошевский Александр Дмитриевич, [133] Кошевский Александр Дмитриевич (1871–1931). Настоящая фамилия Кричевский — композитор, автор оперетты «Возвращение сабинянок», артист оперетты (баритон), талантливый мастер комического жанра, театральный деятель, организатор и директор московского театра-кабаре «Нерыдай» (1921–1924), режиссер и журналист. артист оперетты, — в свою очередь представился другой посетитель.

Вблизи он казался старше. Лет около сорока, пожалуй.

— Простите нашу назойливость, господин прапорщик… — вновь вступил в разговор Томас.

— Подпоручик…

— Еще раз прошу прощения! Нас неверно информировали… Однако давайте перейдем к сути нашего знакомства. От некоторых очень уважаемых мною людей я услышал о некой комической итальянской песенке, исполненной несколько дней назад на концерте в этой больнице.

— Госпитале…

— Да-да, простите! Так вот, мы с господином Кошевским решились нарушить ваш покой покорнейшей просьбой. Не будете ли вы так любезны ознакомить нас с данным произведением — хотя бы в письменной форме, — дабы мы могли прославить сие достойнейшее творение на стезе лицедейства? Дело в том, что Александр Дмитриевич снискал себе славу не только непревзойденного артиста оперетты, но и исполнителя комических куплетов. Узнав же о вашей «Голубой канарейке», он загорелся желанием познакомиться с автором и получить ваше соизволение на исполнение песни.

— Видите ли, господа, я не являюсь автором этой песни… — Пауза, взятая мною под видом нерешительного молчания, на самом деле была вызвана совсем другой причиной…

Черт! Чего бы такого соврать? Воспользуюсь готовой отмазкой!

— В детстве, когда мы жили во Владивостоке, я услышал эту забавную песенку от итальянского моряка. Моя няня (во вру — няня) была так любезна, что записала ее на память (гы! — суровый однорукий дядька-казак, записывающий песенку на итальянском, живо промелькнул перед моим внутренним взором). — Переведя дух, я продолжил: — Однако я с радостью передам вам эту песню — ведь в исполнении столь выдающегося артиста она заиграет новыми красками.

На том и порешили…

На следующий день мне доставили нотную тетрадь, а еще через день меня вновь навестил Кошевский. На этот раз в сопровождении оркестратора (так он и выразился) театра «Аквариум» господина Пухлевского Евгения Антоновича, который на самом деле оказался Евно Абрамовичем.

Вместе мы обсудили тонкости исполнения «Блю канари» на различных инструментах, а Пухлевский пообещал представить конечный результат на мое рассмотрение через несколько дней.

Ладно, посмотрим, что у них получится!

Со всеми этими музыкальными хлопотами время пролетело незаметно. Близилось 15 сентября и очередная эвакуационная комиссия, которая решит мою дальнейшую судьбу.

Я морально готовился к скорому отбытию на фронт…

Хотя на самом деле фронт не покидал меня все это время — он был со мной, таясь где-то в глубине души. Стресс, который испытывает человек на войне, становится как бы частью его сознания. Психика адаптируется к экстремальному состоянию, да так, что на обратный процесс уходят годы.

Однажды я все это уже пережил — в той прошлой жизни, в будущем 1995 году… Различия все же есть. Тогда я был моложе, глупее и бесшабашней. И война была иной… И понимал прекрасно, что с моим ранением меня комиссуют.

Тут все иначе…

Даже со стороны заметно, что офицеры, готовящиеся к повторному отъезду на фронт, меняются с приближением решающей даты: кто-то становится более задумчив и молчалив, кто-то излишне воинствен и шумен. Люди готовятся вновь стать актерами страшного спектакля Великой войны: бессмысленного и беспощадного…

Что-то я размяк, разнюнился. Настроение с утра поганое, что-то гложет внутри непонятное. Тянет и не отпускает.

И погода отвратительная — еще с ночи зарядил дождь. На улице сыро и холодно, и отправиться на прогулку нет ни желания, ни возможности.

Сидя у окна, я отстраненно наблюдаю за барабанящими по стеклу крупными каплями, будто размывающими вид из окна на сентябрьскую Москву.

В таком мрачном настроении ожидаю приезда матушки — сегодня среда, отведенная, согласно условному внутрисемейному графику, для посещения меня, болезного.

Из дождливого марева вынырнула пролетка и остановилась под окнами госпиталя. Это не ко мне гости? Не разберу — кто? Приехавший укрылся под зонтом и заспешил ко входу в нашу богадельню, оставив извозчика мокнуть в ожидании.

Раз извозчик ждет, то посетитель к нам явно ненадолго, а значит, не ко мне.

Как оказалось, я ошибся.

В коридоре послышался торопливый перестук каблучков, перемежающийся с чьими-то тяжелыми неторопливыми шагами, скрипнула дверь, и в палату вошла наша Мэри.

— Александр Александрович, к вам посетитель!

В распахнутую дверь как-то боком просочился крупный бородатый мужик в сером кафтане, теребивший в руках смятый картуз.

Я с некоторой задержкой, но все же узнал в нем нашего дворника из Ермолаевского переулка — Архипа Герасимова.

— Здравствуйте, стало быть, Ляксандра Ляксандрыч! Меня барыня послала, чтобы я, стало быть, вам сообчил…

— Здравствуй, Архип… Чтобы что сообщил?

— Стало быть, старая барыня, бабка ваша Ирина Натольевна, — дворник вздохнул и размашисто перекрестился, — нынче под утро преставилась…

Дом. Милый дом…

Желтый особняк с белой лепниной на фасаде и маленьким садиком за кованой чугунной решеткой.

Фамильное гнездо в двух шагах от Патриаршего пруда или, если точнее, от бульвара Патриаршего пруда. Городская усадьба конца XIX века, если говорить официально.

Этот дом построил мой дед — генерал-майор Николай Егорович фон Аш на месте пепелища, оставшегося от дома Бриткиных, [134] В действительности «дом Бриткиных» с окружающими строениями снесли в начале 40-х гг. XX в. уничтоженного пожаром в 1884 году.

Выбравшись из пролетки вслед за Архипом, я на мгновенье остановился, чтобы полностью осознать для себя этот привычно-непривычный образ. Дождь почти прекратился, и ничто не мешало синхронизации новых воспоминаний с моим новым «я», вызвавшей сильное душевное волнение.