ХОВАРД ФАСТ - ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНИЦА

– Подойдите и обогрейтесь. – И, обратясь к Роуленду, повторил: – скажи им, чтобы они погрелись.

Индейцы были покрыты грязью, и, сознавая это, они смущались, испытывая отвращение, свойственное чистоплотному народу. Но и в лохмотьях они пытались сохранить гордость, и эта гордость не позволяла им обогревать окоченевшее тело у печки. Они продолжали стоять посреди комнаты, переминаясь с ноги на ногу. Уэсселс встал и предложил им сигары, но они отказались. Тогда он сказал:

– Это совет, пожмём друг другу руку. Всем пожмём руку. Верно?

Роуленд перевёл, и старик – его глаза всё ещё слезились, – спотыкаясь, обошёл трёх офицеров. Остальные индейцы не двинулись с места и не спускали глаз со старика, поглядывая на него с сочувствием и печалью. На них не было одеял, и их измождённые тела были едва прикрыты лохмотьями кожаных рубах и штанов.

Уэсселс снова уселся в качалку и глубокомысленно принялся за свою сигару. Вожди ждали. Уэсселс откинулся назад и уставился в потолок. Он не знал, как начать. И хотя он отнюдь не был чувствительным, эти индейцы произвели на него впечатление. Уэсселс вспомнил о днях, проведённых в прериях, когда он видел Шайенов во всём их блеске, в головных уборах из перьев, с копьями и щитами, верхом на конях, также украшенных перьями. Вспомнил их жизнь, с её яркими красками, и их первобытную, неукротимую гордость. Он, конечно, не жалел о том, что ушло навсегда, но ему надо было как-то примирить то, что он видел сейчас, с тем, что сохранилось у него в памяти. И, продолжая глядеть в потолок, он сказал:

– Мы будем теперь друзьями. Мы все будем друзьями. (Но даже в его собственных ушах это прозвучало глупо, бессмысленно.) Мы будем друзьями, – повторил он и подождал, чтобы Роуленд перевёл.

Старый вождь что-то скорбно ответил, и Роуленд сказал:

– Он этого и хочет-быть друзьями. Он ведь так стар. Поглядите на него, и вы увидите, почему он желает этого. Он стар и хочет жить в мире. Вот и всё. Он говорит, что повел свой народ не на войну с белыми, а только для того, чтобы добраться до своей родины и зажить в мире.

– Да… – пробормотал Уэсселс и взглянул на курившего Бекстера, высокомерного, кичившегося своей молодостью, здоровьем, цветом своей кожи, и на Врума, упорно рассматривавшего свои розовые ладони. – Да. Мы пожали друг другу руку, мы устроили совет: мы – друзья.

Даже через переводчика он говорил так, как считал нужным говорить с дикарями.

– Объясни им, что мы сейчас будем держать совет…

Потолок был почерневший, сосновые непросушенные доски давно покоробились. Уэсселс думал о том, что на деревянных шипах сырой тёс хорошо держится, но стоит только прибить их гвоздями, как он коробится.

– Скажи им… – начал он, повернувшись и непосредственно обращаясь к вождям. – Всё, что случилось, очень плохо и для вас и для ваших женщин и детей. Теперь вы видите, к чему приводят такие побеги. Существует закон, и вы обязаны подчиняться ему. Закон приходит из Вашингтона, где живёт Великий Белый Отец. Он наш президент, и его слово – закон. Вы же должны подчиняться закону. Теперь он говорит, что вы должны вернуться обратно туда, откуда убежали. Вы должны вернуться на Индейскую Территорию и жить мирно в своей резервации. Мы отвезем вас туда в фургонах, и солдаты будут охранять вас, и мы будем кормить вас во время пути. Мы не арестуем вас, но когда вы вернетесь к себе в резервацию, агент арестует тех, кто совершил преступление, и будет по справедливости судить их.

Вруму не понравились последние слова Уэсселса, и он предостерегающе взглянул на него. Но Уэсселс не отличался чуткостью. Он рассказал о положении вещей так, как сам понимал их, и притом людям, у которых не было никакого выбора. Покуривая, он прислушивался к певучей речи Роуленда. Ему никогда не приходило в голову, какой бывает человеческая речь, да он никогда и не интересовался языком индейцев. Для него он был всё равно что собачий лай. Он не отдавал себе отчёта, почему терпеть не мог чужие языки, а тем более язык Шайенов, один из основных языков его родины; в глубине души он считал, что индейцы – чуждый элемент, пришельцы, захватчики. Они явились неведомо откуда и были в Америке чужими.

– Они опечалены, – просто сказал Роуленд.

– Это меня не интересует. Скажи, что они говорят.

– Если б дело было только в том, чтоб вернуться обратно, – продолжал Роуленд, нервно теребя свою меховую шапку, – то и это было бы трудно. Ведь у них нет другой одежды, кроме лохмотьев. Старик говорит: как же они могут отправиться в такой дальний путь, когда на них только лохмотья. Старик говорит, что дети замёрзнут.

Уэсселс пожал плечами.

– И что найдут они на юге? – продолжал Роуленд. От усилий подобрать английские слова его лицо морщилось. Ему хотелось угодить офицерам с белой кожей, но ум его был полон воспоминаний о том языке, на котором говорили его мать и её родные, приезжавшие навещать её на своих крепких пони. Это были рослые воины. Посмеиваясь, они дарили ему сласти, которые покупали в лавке. И сейчас в нём проснулось ощущение смутного родства с тем, с чем он желал навсегда покончить. Ведь он белый, его зовут Роуленд, а не Большой Медведь, или Восходящая Луна, или ещё как-нибудь в том же роде.

– На юге, – продолжал он, – голод и лихорадка уничтожат их. А они этого боятся. Ведь их осталось так немного, и им хотелось бы, чтобы племя продолжало жить.

– Они должны отправиться обратно, – заявил Уэсселс.

Старик беспомощно поглядел на Уэсселса. От переводчика было мало толку. При его переводе между белыми и индейцами по-прежнему оставалась глубокая, непроходимая пропасть, через которую невозможно было перекинуть мост. Старый вождь ощупью сделал попытку перейти её, но почувствовал своё бессилие и обратился к своим двум товарищам. Они вполголоса поговорили между собой, а затем более рослый мягко погладил старика по плечу. Глаза старого вождя опять наполнились слезами. В его словах, обращенных к Роуленду, звучало глубокое и горестное недоумение.

– Мы должны умереть? Президент желает этого? – спрашивал он.

Патетический тон старика, драматизм всего происходящего раздражали Уэсселса, казались театральными. Он резко поднялся и прошёлся по комнате. Потом заявил, решительно стряхивая сигару:

– Они должны вернуться, только и всего. Заставь их наконец понять это.

И Роуленд пытался заставить индейцев понять. Он говорил, а три офицера слушали его; затем он подошёл к ним и покачал головой:

– Они не вернутся.

– Чёрта с два не вернутся! Скажи им.

– Это бесполезно, – настойчиво твердил Роуленд. – Их родная земля находится в двух-трёх сотнях миль отсюда. И если им нельзя добраться до неё, они умрут здесь. Они говорят, что они уже давно мертвы. Они говорят, что человек мёртв, когда у него отнимают его очаг, а сам он становится рабом в тюрьме. Они говорят – это хорошо с вашей стороны держать совет с ними, но если президент желает их смерти, они могут умереть и здесь.