ХОВАРД ФАСТ - ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНИЦА

– Говорить с Шайенами бесполезно.

– А всё же я попытаюсь, – сказал Джонсон. Он отправился туда со следопытом-Лакотом, по прозванию Нерешительный, который и не скрывал своего страха. На ломаном английском языке он сообщил Джонсону, что некогда между Шайенами и Лакотами существовала тесная дружба. И так как он был когда-то их другом, то именно поэтому они могут убить его. Джонсон – только враг и находится в большей безопасности: быть врагом-дело простое.

– Нет, ты поговоришь с ними, – сказал Джонсон: – ведь и ты индеец! Ты поговоришь с ними.

Нерешительный шёл, пряча лицо от ветра, и жался к капитану. Когда они были, в десятке шагов от бруствера траншеи, поднялось несколько Шайенов, и среди них древний-древний старик. За густой пеленой снега индейцы покачивались, точно засохшая трава.

– Скажи им, что сражаться с нами бесполезно, – заявил Джонсон. – Они полностью окружены солдатами, и им ни за что не прорваться. Если же они сдадутся, мы накормим их и отвезем в форт, где они обогреются и получат дома для жилья. Но если они будут сражаться, многие из воинов будут убиты.

Лакот заговорил, волнуясь, скрестив на груди руки. И его певучая речь сливалась со стенанием ветра и шорохом снежных хлопьев.

Старик ответил мягко, вежливо, и даже этот голос, исходивший из такого ссохшегося, умирающего тела, казался вызовом здравому смыслу и разуму.

– Он говорит, что они уже мертвы, – переводил Лакот. – Они идут к себе на родину… на родину… они идут…

За его словами чувствовались скрытая поэзия и ритм, сложная красота первобытной певучей речи.

– Они мертвы… Они идут…

– Чёрт тебя побери, да заставь ты их понять, что сюда идут большие пушки, такие пушки, что они разнесут их в куски!

– Они мёртвые, они идут! – повторил Лакот, пожав плечами.

Уэсселс подготовил атаку. Половина кавалеристов должна была наступать в пешем строю, но только на один фланг, чтобы избежать опасности перекрестного огня. Люди стояли в снегу, но для стрельбы из карабинов им пришлось снять рукавицы; скоро их руки посинели от холода. Уэсселс свистнул в свисток, и они, пригибаясь, ринулись вперёд, скользя по снегу и пытаясь разглядеть индейцев сквозь слепящую пелену снежных хлопьев. Но так и не разглядели траншей Шайенов – настолько густ был снег. Шайены, должно быть, заметили синие фигуры на фоне белой завесы. Индейцы дали залп и отбросили их, окровавленных, выкрикивающих проклятия, назад к Уэсселсу.

Солдаты отступили потому, что невозможно лежать в снегу и вести прицельный огонь по врагу, которого не видно.

– Это никуда не годится. Подождём пушек, – сказал Джонсону капитан Уэсселс.

Он пытался что-то сделать. И хотя потерпел неудачу, всё же Джонсон теперь не может упрекать его. Для Уэсселса раненые были такой же естественной принадлежностью армии, как и мундиры. Он хладнокровно уложил поудобнее солдата, раненного в бедро, и помог наложить повязку другому, у которого была сломана рука.

Когда вернувшиеся солдаты принесли с собой молоденького парнишку, Джеда Харли-ему прострелили голову, – Уэсселс ограничился тем, что молча сделал пометку в своей записной книжке.

– Эти краснокожие мерзавцы продержат нас здесь до утра, – спокойно заявил он и, подумав, добавил: – Но они замёрзнут.

К полуночи снег перестал, однако ветер дул с прежней силой и наносил огромные сугробы. В скором времени прибыли две пушки и фургоны. Уэсселс дождался их и, прежде чем лечь спать, приказал, чтобы для гаубиц были подготовлены площадки и чтобы их установили и зарядили.

Проснувшись утром, капитан Джонсон увидел, что Уэсселс уже встал и отдаёт распоряжения артиллеристам. Он изложил свой план атаки: солдаты должны охватить кольцом индейский лагерь и медленно продвигаться к нему, а в это время гаубицы будут его обстреливать. Солдаты не пойдут в атаку, но будут готовы встретить Шайенов, когда снаряды окажут своё действие.

– Лагерь полон женщин и детей, там всего сорок-пятьдесят мужчин, – заметил Джонсон.

– Что ж, они сами пошли на это, – пожал плечами Уэсселс.

– У них нет продовольствия. День, два – и они сами выйдут оттуда.

– Приказ полковника – доставить их в форт немедленно.

– Он же не знает…

– О женщинах и детях? Знает. Он приказал взять их. Это самый верный и безопасный способ. Зачем нам губить ещё больше солдат, если мы можем обойтись без этого! Снаряды принудят индейцев сдаться.

Джонсон против воли согласился.

Солдаты заняли свои места и широким кольцом охватили лагерь. В самом лагере царила тишина; среди огромных снежных сугробов он казался просто небольшим холмом. Ветер утих, он дул теперь только редкими порывами, и они несли перед собой точно плясавшие маленькие вихри снега.

Движение, происходившее теперь в индейском лагере, было почти неприметно. Время от времени занесённая снегом фигура поднималась и ковыляла с одного места на другое или кто-нибудь выходил из траншеи, делал несколько шагов и возвращался обратно.

Уэсселс занял своё место среди артиллеристов и наблюдал в бинокль за передвижением войск. Джонсон оставался с кавалерией. Подождав, пока все солдаты займут свои позиции, Уэсселс взмахнул рукой. Одна из гаубиц извергла огонь и дым и откатилась по снегу. Снаряд с визгом разорвался за лагерем, взметнув землю, смешанную со снегом.

Лейтенант, командовавший батареей, выкрикнул поправку. Прорычала вторая гаубица, пославшая на этот раз свой снаряд прямо в центр лагеря. Наконец лагерь пришёл в движение. Люди растерянно перебегали с места на место, и даже на расстоянии чувствовались их обида, боль, изумление.

– Огонь! – скомандовал Уэсселс.

Гаубица рявкнула опять. Теперь взметнулись не только земля и снег, но человеческие плоть и кровь, страстные человеческие надежды, ставшие ничем.

– Полагаю, что этого хватит, – сказал Уэсселс. Старый-старый вождь, подняв руки, вышел первым. Взорвавшиеся снаряды заставили его смириться. Кольцо солдат сомкнулось, но не слишком плотно. Джонсон и следопыт-Лакот вышли навстречу старому вождю.

Затем появились ещё два индейца – высокие, иссохшие, полумёртвые от холода и голода. Трудно было сказать, какими они были когда-то. Они помогли старику пробраться через снежные сугробы и стали рядом с ним, когда он встретился с Джонсоном. И, несмотря на понесённое ими полное поражение, Джонсон так остро ощутил их стойкость, что мягко, почти смиренно сказал:

– Даже храбрые должны сдаваться, если ничего другого не остается.

Лакот перевёл, и старый вождь кивнул головой. Слёзы струились по его обожженным морозом худым щекам.

– Он говорит – от снарядов погибли женщины и дети.

Капитан Джонсон не знал, что ответить.

– Мне очень жаль, – пробормотал он.