Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

А возле тачанки обнаружился Шульга. И посылать человека неудобно, стрелок–то он хороший. Пусть едет, хоть и глазливый он человек. У Ярчука коня похвалил – так коня застрелили. А это еще кто? Морда наглая, тельняшка драная, галифе зеленые, пять гранат на поясе – Журборез пожаловал. Шо, тоже домой захотел? Далеко тебе до Полтавы.

Едет по степи тачанка, кони разномастные – чалая да серая, пулеметчик на солнце пригрелся, на максим оперся, почти спит. Второй номер вошек ловит да давит – хруп–хруп, звук удивительной приятности. А еще двое сидят себе да курят. Просто идиллия.

Лось давил вшей и размышлял. Десять пулеметных лент, дополнительно к тем пяти, что уже есть, два стрелка, причем хороших стрелка, отдохнувшие лошади – уйти от погони можно. Но пять человек, две лошади, пулемет. Долгого боя не выдержим. И если в селе еще что–нибудь произошло? Хватит ли у Крысюка ума не гробить своих товарищей?

Из размышлений прогрессора выдернула остановка тачанки и уже привычный тычок локтем. Хутор. Пустой. Или не пустой? Хата, хлев, колодец, яблонька растет за хатой, тын аккуратненький.

Шульга слез на землю, подтянул штаны, направился к закрытым воротам. Ворота были крашены в приятный глазу зеленый цвет, выгоревший на солнце и вымытый дождями до салатового.

– Эй, в хлеву! Кидай винтовку! Максим доски прошьет, и кавкнуть не успеешь! Крысюк, тактичен, как всегда.

Из окошка хаты высунулся ствол.

– И дружка своего прихвати! Ему и одной гранаты хватит!

– А вы хто? – житель хлева то ли не боялся пулемета, то ли надеялся выстрелить раньше.

– А вы сами хто? – Шульга, присев за тыном, тоже решил поговорить, да и на прицеле того, кто в хате засел, держать веселее, – Из какой армии?

– Из зеленой! – проорали из хлева. – Мы комиссара ухайдокали и подались як можно дальше от диктатуры пролетариата!

– Дело хорошее! Так мы вам, получается, первые товарищи!

– Эти, як их, шо Кропоткина дюже уважают? – из хаты голос подали.

– Да, мы повстанцы.

Ствол из окошка сеновала исчез. Заскрипела лестница. Из хлева важно вышел тип в пехотной красноармейской шинели

– Заболотный! Убери ружье! То вроде как свои.

Заболотный оказался тощим недобитым студентом с длинными усами. За ним стоял еще один дезертир, в грязной косоворотке и казачьих штанах с лампасами.

Идет отряд дальше, до восьмерых разросся, один конный – Заболотный, верхом на тощем мерине, а дружки его – пехота. И прогрессор им не доверял. Такие в спину стрельнут, голову отрубят и ближайшей контре за сто рублей продадут. А вокруг – уже знакомые места, и водокачка, и дерево кривое, на нем опять кто–то висит, и Вдовья Копанка, из нее коняка воду пьет, а хозяин на бережке сидит, курит да отдыхает.

Вот и Валки на горизонте видать. Крысюк ездового по плечу постучал, останавливайся, приехали, соскочил на землю.

– Не понял. Ты шо, один попрешься в гнездо контры на ночь глядя? – хоть и говорят, что дурак идет в пехоту, только Бондаренко дураком не был.

Крысюк кивнул.

– Одного не заметят. Иду себе с рыбалки, никого не трогаю.

К тачанке подъехал хозяин коняки, маленький мальчик верхом на тощей белой кобыле, буркнул что–то вроде «добрый вечер».

Крысюк кивнул в ответ, отошел в сторону, поманил рыбака за собой.

– Если начнется стрельба, то тикайте отсюда, – Крысюк говорил спокойно, будто хлеб за обедом передавал, и неспешно зашагал за рыбаком, который наловил с десяток верховодок, якраз на юшку.

Журборез только присвистнул и немедленно сел за пулемет, на всякий случай.

Кони жевали траву, а Опанас – воблу, вместе с чешуей и костями. Прогрессор прибил жирного комара у себя на шее, почесался, потянулся за кисетом. Стемнело уже. Выстрелов пока не слышно. Заболотный напевал вполголоса жалостный романс.

Вот и своя хата – не заметили часовые, спасибо Гришке соседскому, заморочил им головы своими карасями и наживкой, надо будет ему блесну купить, хороший хлопчик, – не заметили. Своя хата или не своя? Шось на городе шарудит. Крысюк рванул наган из кобуры. Кот Мурчик вылез из зарослей помидоров и сорняков, глянул на человека желтым глазом, пошел к сараю. Махновец несколько минут постоял у двери, пока руки дрожать не перестанут, порылся в кармане штанов, выудил оттуда ключ, медленно открыл дверь. Якась сволота храпит на сундуке. Махновец присмотрелся к чужой гимнастерке на табуретке, даже в руки взял. Ага, погон. Крысюк аккуратно вытащил ножик–захалявник, полоснул незнакомого солдата по тощей шее, вытер руки чужой гимнастеркой.

А дверь в спальню закрыта. Крючок ножом поддеть – плевое дело, только страшно. Дьяконов еще до первой войны с германцем на Устю глаз положил. По минному полю идти и то веселее было.

Дверь открылась бесшумно. Крысюк привык к темноте, да и луна в окошко подсвечивает чуть–чуть.

– Хто? – заспанный голос с кровати.

Крысюк молча прошел вперед, плюхнулся на эту самую кровать и привычно ухватил жинкину косу.

– Где Дьяконов?

– У старосты на перинах дрыхнет. Корову увели, свиней порезали, батьку моего убили, а ты про Дьяконова спрашиваешь, – Устя хлюпнула носом.

– У старосты, – задумчиво повторил Крысюк.

– Он мне за корову деникински гроши заплатив, – жена выпуталась из одеяла, придвинулась поближе.

– Одевайся, и городами – до Вдовьей Копанки. Там хлопцы. Я догоню.

Крысюк вышел на улицу. Дико хотелось курить. Дом старосты было хорошо видно, эх, гранату б им в окошко кинуть…. Только ж там часовой торчит, и не один. Дьяконов всегда трепетно относился к своей персоне. А если он, скажем, вышел до ветру? И граната пропадет, и сам зря убьюсь. Так что отсыпайся, контрик, я скоро не один приду. Махновец в четвертый раз обшарил все карманы, кисета так и не нашлось, закрыл за собой дверь и через огород старой Матвеихи пошел обратно.

Заря подсвечивала небо, только просыпались разные мелкие птахи, а тачанка уже удалилась от села на приличное расстояние в десять километров или как–то так, прогрессор не был уверен, что правильно перевел версты в более привычные ему системы измерения. Вот, еще одно препятствие, про которое не писала ни одна заразонька. Аршины, золотники, фунты – голову можно сломать с этими мерами расстояния и веса. А Бондаренко на это начихать, он вообще спит, слюни пускает, счастливый человек. И дружок его, у которого штаны с лампасами, тоже молчит, со вчерашнего дня ни слова не сказал. Может, он глухонемой? Вот вернется Заболотный – у него и спрошу. Хотя он тоже скользкий тип, говорит много, а информации от него мало, одна радость, что большевиков не любит, комиссара прибил, в навозную кучу вверх ногами засунул, а тот взял и задохнулся. Горе–то какое. Испортил краснопузик все веселье.