Иван Апраксин - Подменный князь

Но нет, глаза мальчика оставались пустыми и безжизненными, а движения вялыми, словно он не хотел выздоравливать.

– Ты скоро будешь здоров, – осторожно сообщил я своему пациенту. – Еще несколько дней, и если ты будешь осторожен и не повредишь рану, то я сниму шов и ты сможешь бегать повсюду.

– Бегать? – перевел на меня взгляд мальчик, и его бескровные губы усмехнулись. – Когда я поправлюсь, конунг заберет меня обратно к себе.

После того, что поведал мне Вяргис, настроение мальчика было мне понятным. Оторванный от родного дома, от родителей и вынужденный служить позорной утехой жестокому и развратному Вольдемару, он был глубоко подавлен. Естественно, Всеслав не мог радоваться выздоровлению. Но что мог я сделать для него?

– А ты не можешь сбежать? – спросил я его негромко. – Если тебе не нравится у конунга, то почему бы тебе не попробовать уйти от него? У Вольдемара сейчас много забот и без тебя, он может попросту не хватиться тебя и не послать погоню.

Всеслав снова испытующе посмотрел на меня. С такими взглядами мне уже не раз приходилось сталкиваться здесь. На меня смотрели как на придурка…

Мальчик словно спрашивал себя, являюсь я полным идиотом или провокатором, подосланным Вольдемаром.

– Куда уйти? – наконец сказал он, и его глаза, вспыхнувшие было на мгновение, опять потускнели. – Мне некуда идти. Даже если он не пошлет погоню, то куда я могу убежать?

– Домой, конечно, – ответил я. – Наверное, родители тоскуют по тебе. Они были бы рады увидеть тебя снова.

Мальчик покачал головой и промолчал, а мне оставалось лишь в который раз убедиться в том, насколько мало я знаю этот мир и понимаю здешних людей. Всеслав был уверен в том, что после всего случившегося с ним отец не захочет видеть его, а родные не примут его обратно.

Жестоко? Ну да, однако как мог я судить этих людей? У них свои понятия о морали и чести. Вероятно, Всеслав совершенно прав, и его отчаяние обоснованно. Я вздохнул и отвернулся в сторону.

Теперь уже точно можно было сказать, что Всеславу не больше двенадцати-тринадцати лет, об этом говорило его телосложение и состояние кожных покровов.

Дело в том, что за время своего нахождения среди новых спутников я убедился в том, что значит жизнь без медицины. Конечно, безупречная экология окружающей среды и натуральная пища много значат. В том и другом здесь не было недостатка. Однако…

В здешних домах еще не было печей, а отопление производилось очагом, дым от которого выпускали через открытую дверь в одном случае или через дырку в потолке – в другом. На практике это приводило к тому, что люди всю свою жизнь спали в сильно задымленных помещениях.

Огромное содержание свинца и меди в металлических предметах – кружках, котлах для варки пищи отравляло организм каждый день – с младенчества и до самой смерти человека. Организм адаптировался к постоянно поступающей отраве, но серо-землистый цвет лица у большинства окружавших меня людей неопровержимо свидетельствовал о том, что ежедневное отравление не проходит бесследно. Бледная пористая кожа на лице, множество мелких прыщей и язвочек почти у каждого человека – вот что первым делом бросалось в глаза.

Я уж не говорю о последствиях оспы и незнания мер предосторожности при ней: многие лица были рябыми, буквально изрытыми шрамами. А зубы? Если зуб выбит, или выпал сам, или вырос кривым – не было стоматологов, чтобы это исправить.

Грязь с рук и тела смывали специально собранной в сосуд мочой недельной давности – там образовывалась щелочь, и это помогало, но мылись таким образом далеко не каждый день. А попробуйте промыть волосы без мыла!

Воины славянских племен и русы решали проблему волос радикально – их головы были обритыми. Но каких мук стоило регулярно брить голову неровным металлическим ножом!

Зато у славян голова хотя бы не чесалась, как у финнов, балтов и свеев, потому что вши были тут постоянным и вездесущим проклятием.

Любава выбрила голову сначала Всеславу, ставшему почти что ее воспитанником, а затем и мне – об этом я попросил сам, понимая, что иного выхода нет: еще день-другой, и вши замучают меня.

– Почему ты и твои воины не бреете головы? – спросил я у Вяргиса, молча наблюдавшего за этой процедурой. – Ведь это спасает от насекомых.

– Зачем? – хмуро сказал он в ответ, неодобрительно глядя на мои страдания под тупым ножом. – Только русы и славяне делают так. Настоящим воинам это не пристало. Мы не боимся вшей и никогда не боялись. Наши отцы и деды делали так.

Достойный ответ, на который у меня не нашлось возражений. Действительно, а на что опираться людям, не умеющим читать и писать, кроме как на авторитет предков? Так делали отцы, и они жили, и родили нас. Значит, это хорошо, и мы будем делать так же.

Горели вокруг нас костры, и пиршество было почти готово. Разделанных баранов жарили на вертелах, а в котлах уже кипела жидкая овсяная каша, приправленная морковью и брюквой – овощами, которые воины собрали с нескольких полей, принадлежавших местным крестьянам, разбежавшимся при одном лишь появлении неприятеля.

Но пир пришлось отложить. В тот вечер мне впервые пришлось увидеть нечто невероятное, к чему я точно не был готов.

Со струга Вольдемара сгрузили завернутую в ткань статую Перуна, чего прежде не делали – статуя ночевала на корабле. Теперь же дружинники с предосторожностями вынесли на берег огромных размеров предмет и, размотав ткань, принялись устанавливать его.

Статуя – это сильно сказано. При свете костров и факелов я хорошо разглядел Перуна. Это был толстый, в два обхвата деревянный столб четырех метров длиной, увенчанный вырубленным изображением лица. Там были нос, два глаза, усы и борода. Работа выполнялась топором, и поэтому черты лица лишь намечались. Волосы этой головы были покрыты серебром, а длинные усы – золотом. Дырки-глаза покрашены черной краской.

Этот размалеванный истукан производил жуткое впечатление не только на меня, но, насколько я заметил, и на многих окружавших меня людей. На Перуна смотрели с разными выражениями лиц, но основными были тут страх и трепет.

Странно было наблюдать за тем, как живые люди, с которыми я провел бок о бок уже несколько дней, изменились при виде идола. На протяжении долгого времени, и еще час назад эта грубо раскрашенная громоздкая деревянная колода валялась на дне струга. Об нее спотыкались, не обращая никакого внимания, ведь это просто толстое бревно.

Но теперь, вытащенная на свет и установленная вертикально, топорно выполненная фигура вдруг стала устрашающим идолом – богом, которому оказывались почести.

Что это было? Привычка, впитанная с молоком матери и внушенная с младенчества? Уважение к авторитету предков? Коллективное бессознательное, которое так часто во все времена оборачивается массовым психозом?