Валерий Елманов - Витязь на распутье

Особенно меня поразила меланхолично парящая в воздухе шапка Мономаха и остервенело гоняющаяся за нею толпа в боярских шапках. Чуть в отдалении от нее две нарядно одетые женщины, стоящие на пригорках, яростно пускали друг в друга стрелы молний. Их лиц мне разглядеть не удалось – было не до того, поскольку приходилось отчаянно отбиваться от неистовых татарских всадников, атакующих меня в одном строю с польской шляхтой. В последнем я ошибиться не мог – именно польской, ибо во всей Европе только ляхи за каким-то чертом присобачивали себе со спины крылья.

И приснится же такая фантасмагория! Я даже не сразу пришел в себя, окончательно очнувшись лишь после второго негромкого напоминания Дубца, что струг уже подплывает к пристани.

Я привстал на локтях и охнул от боли. Только теперь я почувствовал, как ломит все тело, и мало того – такое ощущение, будто мне куда-то в поясницу вставили железный кол, причем предварительно раскалив его как следует на огне.

Боль была такая, что, выйдя кое-как, враскорячку, по сходням на берег, я даже на лошадь взгромоздился лишь с третьего раза, поскольку Дубец, помогавший поначалу, в одиночку не управился и пришлось привлекать еще двоих гвардейцев.

Позор, да и только!

Пока ехал, было стыдно даже оборачиваться, но проинструктировать, что делать, необходимо, так что пришлось повернуться. Однако странное дело, в глазах стременного ни тени насмешки – только восхищение и разве что где-то в самой глубине капелька сочувствия.

Это меня настолько вдохновило, что я пришпорил лошадь, торопясь к терему Годуновых, и, не дожидаясь, пока меня догонят чуть приотставшие гвардейцы, попытался слезть самостоятельно. Получилось, правда, неуклюже.

Передвигался я по-прежнему не ахти – мешала боль, но у самого крыльца, на мгновение задержавшись, собрался с духом и, заявив себе, что просто обязан в ближайший час выглядеть как ни в чем не бывало, стал подниматься по ступенькам.

Я успел впритык. Можно сказать, едва-едва – не зря колотилось сердце, потому что силы Ксении ко времени моего прибытия были на исходе. Единственное, на что ее хватало, так это на повторение слабым голосом, почти шепотом, одной и той же фразы:

– Отчего ж не погодить еще чуток, покамест князь не приедет?

– Сколь раз говорить, что он еще вчера поутру укатил в Ипатьевскую обитель за Федоровской иконой, и ежели бы восхотел, то давным-давно приехал бы! – услышал я истошный вопль Дмитрия, когда встал в сенях перед дверью, ведущей в трапезную, где и проходило столь оригинальное сватовство. – И сколь ты тут ни оттягивай час, ан выбрать все одно придется, ибо мое слово крепкое, и раз я так повелел…

Вот же зараза! Значит, ты меня послал совсем не в Толгский монастырь, а в Ипатьевский. Ну-ну. Тогда получается, что я все выполнил в точности, и мой сюрприз для тебя, государь, окажется весьма кстати.

И тут же раздался новый крик Дмитрия:

– А я сказываю, что, раз его нет, стало быть, не отважился он просить твоей руки, потому как ежели бы иначе, то он…

Дальше я слушать не стал, шагнув к двери, по сторонам которой стояли два здоровенных немца. А может, французы. Короче, из той полусотни телохранителей Дмитрия, которых он прихватил в Кострому. Едва я сделал шаг, как они, насторожившись, одновременно сомкнули плечи, перекрывая мне дорогу.

– Государь не велел никого пускать, – коротко пояснил один, с рыжими усами и небольшой бородкой.

Странно. То же самое мне сказали гвардейцы у крыльца. Правда, о том, чтоб не пускать именно меня, у них и мысли не было – воевода ведь, так что просто сообщили в порядке информации, вот и все, а эти служивые исключений делать явно не собирались.

– Князя Мак-Альпина это не касается, – отрезал я. – А ну-ка, расступились в стороны, да поживее!

Они нерешительно переглянулись, и рука рыжеусого медленно потянулась к рукояти алебарды, перехватывая ее поудобнее.

– Не шали, – посоветовал я и оглянулся на своих гвардейцев, которые поначалу даже опешили от такой наглости, но теперь пришли в себя и, приняв поворот моей головы за знак к началу, дружно обнажили сабли.

Но не начинать же боевые действия прямо перед трапезной, поэтому я еще раз попытался угомонить их ретивость, вежливо предупредив:

– Считаю до двух, а на счет три… Раз… – И я повернулся к Дубцу, передавая ему икону Феодора Стратилата. – Два… – И свободная от ноши правая рука легла на эфес сабли, но это оказалось уже лишним – им хватило начала счета.

Все-таки наемник и есть наемник, причем неважно, из какой страны прибыл он к нам на Русь. Если силы равны – это одно, будет сражаться, а когда пятеро на каждого, то смысла в драке он уже не видит.

Когда я протянул руку, чтобы открыть дверь, то вновь услышал слегка охрипший голос Дмитрия:

– А я сказываю, что, коль нет такого, выйдешь и за всякого. И до тех пор вовсе тебе отсюда ходу нетути, покамест не изберешь себе…

И тишина.

Все, кто находился в трапезной, уставились на меня. Выражение глаз разное, но роднило их плескавшееся во всех удивление. Во всех, кроме одной пары, в которых были вера и радость от того, что эта вера сбылась. Вот только смотрела на меня Ксения недолго – побледнев, она начала медленно клониться набок, сползая со своего резного креслица, на котором сидела.

Первым подле нее оказался я. Странно, но боли ни в ногах, ни в пояснице, ни где-либо еще в те секунды не ощущалось мною вовсе. Правда, подивился я этому обстоятельству гораздо позже, а сейчас было не до того. Подскочив к царевне, я бережно поддержал ее и, обернувшись к ратникам, в растерянности застывшим возле двери, распорядился, ткнув пальцем в Изота и Кочетка, руки которых не были заняты иконами:

– Воды, и… ключницу мою разыскать и привести сюда.

Пришла в себя Ксения быстро. Как я подозреваю, обморок от радости вообще более краткосрочен, нежели от горя, и, когда все прочие перестали взирать на меня как на пришельца с того света, царевна очнулась. Едва она открыла глаза, как первым делом поучительно заметила Дмитрию:

– А я ить сказывала тебе, государь: коли жив князь Федор Константиныч, непременно явится. – И легкая лукавая улыбка скользнула по ее лицу, а рука потянулась ко мне.

– Обязательно, – кивнул я. – И Федоровскую икону тоже привез, государь.

Повернувшись, я повелительно махнул стоящему у двери Дубцу, который сноровисто скинул холстину и бережно поднес икону поближе к Дмитрию.

Тот, опешив, некоторое время взирал на Феодора Стратилата, столь нахально надувшего бедного языческого императора, правда, во славу Христа, что, несомненно, оправдывает его лживость перед истинными христианами. Судя по горевшему в глазах Дмитрия негодованию, с коим он взирал на древнего полководца, думается, государь к ним явно не относился.