Андрей Валентинов - Ангел Спартака

— Нет! Если ты мне друг, ты должна!..

— Что? — вздохнула я. — Ублажать тебя, как уличная «волчица»? Я человек, мой Гай. Такой же, как ты. Почему ты не хочешь понять?

— Я и так понял!

Схватил меня за плечи, дернул ртом:

— Дело не во мне — в тебе! До сих пор не можешь забыть своего гладиатора, грязного гладиатора, это отродье, грязь с арены! Забудь, он был недостоин тебя, он ничто! нет, хуже, чем ничто, он был разбойником, врагом Рима, грязным варваром!..

Закрыла я глаза...

— Я хочу умереть, мой Аякс.

— Папия! Госпожа Папия! Что он тебе сказал, этот сопляк, этот римский недомерок, этот выродок? Я его пополам разорву, я!..

— Нет, Аякс. Он прав — дело не в нем, дело во мне. И умирать нельзя, знаю. Иди домой, дальше я сама. Сама!

— Госпожа Папия!

— Дальше я пойду сама, мой Аякс. И лучше тебе сегодня не спорить!

Почему ты не мог понять, Гай? Почему не захотел увидеть за смазливой девчонкой с седой прядью на лбу меня — человека, твоего друга? Сейчас у меня нет седой пряди, я вся седая, ты бы ни за что не узнал в страшной костистой старухе меня-прежнюю.

Но это я, мой Гай! Я до сих пор твой друг. Я плачу, вспоминаю тебя. Если бы могла тебя спасти, была рядом, бросилась бы на твоих убийц с ножом, с заколкой, с голыми руками — и резала, колола, душила. За тебя, мой Гай, ради тебя. Почему же ты видел в своем друге только подстилку на ложе?

Бородатые в пестрых повязках, — те, что Аякса с пути сбили, в «рубище» ходить заставили, как-то и ко мне пожаловали. Брови хмурили, пальцами грозили. Грех, мол грех, всюду грех. Вино пить — грех, любиться — грех, в театр ходить (театр они «зрелищем» величали) — тоже грех. Хоть бы по сторонам оглянулись! Какое «зрелище» в наших краях? Море, степь, землянки, катафрактарии конные по желтой траве гоняют.

И притчи рассказывать стали — про грех, про искушение, про борение с демонами. Послушала — жуть. Одна девица непорочная, вроде весталки римской, неким молодым человеком искушаема была (хорошо, хоть не демоном!). Она парню объясняет, что нельзя, что не в том ее жизнь. Тот ни в какую: умру, говорит, без твоей красоты, без твоих несравненных глаз! Взяла она шило да в глаз свой и воткнула. Дабы не искушать — и не искушаться.

Вот так! Разозлилась я тогда на пестрых-бородатых. Ишь, к чему зовут, спасители! Разозлилась, винца велела принести. В общем, напоила до свинского визга — и к девкам срамным отправила.

А сейчас думаю... Что мне было делать, мой Гай? Одноглазой ходить, как Аякс?

— Чем могу помочь? Мне сказали... Папия? Ты?!

— Я, мой Цезарь.

— Так. Заходи, не стой у порога. Не стану спрашивать, что случилось, спрошу: чем могу помочь?

— Можешь, мой Цезарь. Если сейчас у тебя подруга или... друг — выгони их. Или выгони меня.

Из Рима прислали. Еще один поэт, познаменитее Горация, которого Агриппа поминал.

«Каждая будет твоей»? Не дождетесь! А вот насчет всего остального...

— Ты... Ты... Лысый развратник! Жена всех мужей и муж всех жен!

— Цицерон поделился? Он обо мне слишком высокого мнения. Тем более в его случае я был скорее не женой, а...

— Я вся в твоем семени, даже ноздри, даже!.. «Волчицы» с Субура на такое не соглашаются. Мне в зеркало будет стыдно посмотреться!

— А мне придется сегодня смотреться в физиономии моих избирателей и угощать их твоим запахом. Не хочу, я жадный.

— Ты... Ты волосы на груди выщипываешь!

— И на ногах тоже. Только не кричи: «Ненавижу! Ненавижу! Я честная, я порядочная, это все ты!»

— Нет, мой Цезарь. Среди тех, кого я ненавижу, стало одним римлянином меньше. Одним лопоухим римлянином.

— Эй, Папия, не становись серьезной. Пожалуйста!

— Впереди день, мой Цезарь, длинный летний день. Ты пойдешь к своим избирателям, пообещаешь обвешать все римские столбы трофеями и притащить Митридата на веревке. У меня... тоже дела. Только нам обоим придется сперва долго мыться. Я, как и ты, очень жадная.

— Дела... Ты права. К сожалению. Но, если мы оба с тобой стали серьезными, ответь на один вопрос. Спрашиваю сейчас, пока на тебе нет ничего... кроме моего семени. И пока твой нож лежит вместе со всем прочим на полу. То, что ты — лазутчица, я уже понял. Только вот чья? Сертория?

Над черепичными римскими крышами — солнце. И на булыжнике грязной мостовой, на закрытых ставнях, на мраморе заглохшего фонтана, на моем лице, на руках, на помятой тунике.

Солнце, солнце, солнце!

Просто солнце, Папия Муцила. Не думай пока ни о чем, не жалей, ни у кого не проси прощения, даже не радуйся. Просто смотри — солнце, даже здесь, в Риме, оно тебе светит.

Солнце, Папия Муцила! Не отводи глаз!

Снова Форум, снова Курциев пруд с зеленой стоячей водой, ряды лавок, истертые известняковые плиты под ногами.

Форум, но утренний. Народу уже полно, но другого. Тог с каймой поменьше, домотканых плащей и дорожных шляп побольше. Долго спят благородные, не добудишься, а простой народец ноги кормят.

Оно и к лучшему.

— Копия донесения Лентула Сенату. Прислали ночью, зачитают сегодня. Отчет наместника Сицилии Вереса, не весь, но самое главное. Письмо от Лукулла из Азии. Жалуется, требует серебра.

— Спасибо. Что еще?

В такой толпе, среди плащей и шляп, только и встречаться. Вот и встречаемся. Смелый он парень, сенатский писарь. Давно к Спартаку просится, только нельзя. На своем месте он целого легиона стоит.

— От Помпея. Тоже серебра просит. Он уже второй год на свои собственные средства войну ведет. Вчера на заседании Сената принцепс прямо заявил, что это измена. Покивали, повозмущались — но ни сестерция не дали.

— Даже так? Интересно.

Хочешь посмотреть в глаза своей смерти, великий. Вот они — глаза молодого парня в простом рабском плаще. Негоже вам, квириты, черной работой мараться? Вот и славно! Сколько рабов — столько врагов.

Твоих врагов, Волчица!

Убьет его, убьют меня — не страшно. Много нас таких, очень много. Даже слишком. Волку выть на Капитолии!

— И еще. Между консулами есть договоренность о совместных действиях. Спартак должен знать: два римских войска — не разлад и не соперничество. Они готовы. Передай это, Папия!