Владимир Васильев - Грёзы о закате

В Ромейской империи солнце совсем не милосердно, и люди, палимые его лучами, не склонны к состраданию. А то христианское милосердие, что они выказывают иногда, всего лишь лицемерие. Человеку с Севера, Дажьбожьему внуку и служителю Велеса, здешнее солнце как вечная пытка...

Так говорил Козьма. Или примерно так, ибо меж словенским и русским языками "дистанция огромного размера". Многое в этом тёмном средневековье, не исключая плетения словес, порождаемых монахом, представлялось Алесю нелепым. Несуразным ему как атеисту казалось вечное противоборство двух религий, изо дня в день происходящее в душе его хозяина, и он не стал скрывать своё недоумение:

- Удивляешь меня! Как ты можешь сочетать в своей душе несочетаемое? Верить в Христа и языческих богов?

- Поведаю тебе о том, что было сегодня и в минувшие времена. А ты внимай моему слову да не перебивай меня.

Вряд ли возможно по-русски воссоздать красоту речи Козьмы. Алесь к этому и не стремился, когда скрипел пером по листам пергамента. А смысл слова монаха был таков:

День радовал Козьму, а точнее говоря, обещал утешенье изнывающей от жары физической плоти человека, именовавшим себя и только про себя Ведиславом. Судя по приметам, следовало ожидать благословенного дождя. Ведислав, искусный травник и целитель, известный в кварталах Константинополя под именем Козьмы, не чуждым для ромейского слуха, но выдававшим иноземное происхождение целителя, шёл пешком, возвращаясь в монастырь по давным-давно изведанному и хоженому пути, - местами каменистому, местами среди каштановых или оливковых рощиц, пастбищ, пшеничных полей, на которых в этот первый день иуния уже зрели хлеба, - ощущая как приятную его душе усталость после сбора трав, так и душистые запахи с созревающих к жатве нив, а Феодул, помощник келаря, назначенный игуменом "для сопровождения брата Козьмы" (а в действительности, для надзора за ним на время сбора лекарственных трав), ехал, покачиваясь в седле на монастырской кобыле, и, время от времени, снисходительно и с пренебрежением посматривал сверху на травника.

Поглядывая на быстро надвигающуюся грозовую тучу, Козьма иногда усмехался: он, можно сказать, давно научился "читать" мысли Феодула за долгие годы совместной службы в армии и монастыре.

Помощник келаря размышлял не иначе как о том, что сей травник и варвар-иноземец отличался многими странностями. Более всего травник возмущал стража тем, что всегда сторонился бесед с благочестивыми братьями. А в последнее время Козьма провёл незримую границу между братством и собой в пределах монастыря, приняв обет молчальника. Без благословения игумена! А ведь было время, когда этот варвар исправно нёс службу в конном отряде лекарей в армии Агеласта по западную сторону от Узкого моря. Даже жизнь спас Феодулу, до пострига носившего имя Ефтихия. Как же не вспоминать бешенного булгарина, который хотел добить его, поверженного кентарха Ефтихия! Что-то зычное в памятный миг крикнул лекарь-деспотат на поле битвы зверю-булгарину, и тот, неожиданно для кентарха, только пнул его сапожком и бросился в гущу ромеев, навстречу своей гибели; а лекарь, живо привязав порубленного кентарха-сотника к своей деревянной лесенке, водрузил лестницу с мычащим от боли кентархом на коня, вывез с поля боя, а позже заштопал ему раны, вылечил и, можно сказать, снова поставил на ноги. Хромота и ныне досаждала ему более других, полученных в бою увечий. Пришлось бывшему кентарху, уволенному из армии, вытесать себе из комля вяза палку для ходьбы, которую он иногда применял как дубинку. Феодул всегда носил её за спиной, вместо меча, если отправлялся куда-либо верхом. Его снисходительность к травнику объяснялась сочувствием, ибо травника Бог покарал за прегрешения и побег из армии, но Божья кара постигла и бывшего кентарха: когда после службы в армии и смерти отца он получил в наследство поместье с виноградником и женился, Бог не дал ему детей, а жена неожиданно рано умерла. Выплаты непомерно высоких налогов стали обременять его заботами. Ефтихий, осознав свои грехи и невозможность для себя, увечного и хромого, заниматься тяжким сельским трудом, продал земли с виноградником патрону Агеласту и решил принять постриг в монастыре. По рекомендации патрона, его монашеской обителью стал монастырь в непосредственной близи от дворца. Монахи нарекли незадачливого виноградаря новым именем. Жизнь в монастыре во многом была похожа на армию, и бывший кентарх и виноградарь благословлял Господа, вразумившего его. Став монахом, он ревностно исполнял службы и послушания, а благо монастырской жизни было очевидно: Феодул молил Господа ниспослать ему благодать и здоровье, простить злодеяния и грехи, совершенные им за время службы в армии. Заботы о винном погребе, определённые ему в послушание, не были в тягость, но, по настоятельной просьбе патрона, игумен часто поручал Феодулу надзор за травником, а приняв во внимание властолюбие бывшего кентарха, вменил ему более утомительную обязанность по изъятию недоимок с монастырских хозяйств, как в предместьях митрополии, так и в отдалённых владениях; и помощнику келаря приходилось часто объезжать принадлежащие монастырю эргастирии и иные наделы. Вспыльчивый характер, властный голос и могучее телосложение помогали ему успешно изымать недобор с недоимщиков, а игумен отпускал помощнику келаря такие мелкие прегрешения, как пристрастие к вину, и наставлял его молиться денно и нощно.

Каждый из монахов занимал определённое положение в сложной иерархии монастыря. Травник был странным исключением из иерархической структуры, единственным варваром и источником головной боли для игумена. Несмотря на богатые вознаграждения от пациентов, в избытке остававшиеся у травника после вычетов монастырю, он по-прежнему пребывал в монастыре под надзором как заключённый и раб Агеласта.

"Странный мой бывший сослуживец! Его, верно, с ног до головы осыпали золотыми номисмами. Он же ни на йоту не отступает и не желает ни в чём уступать игумену! Нет в этом варваре смиренности, и в этом его самый большой грех. Гордится своим знанием сей варвар. А, может, вовсе и не странный он, а хитрый! Ишь, прикидывается молчальником, а как придёт к Царскому портику, где книжные лавки, трещит как сорока" - так, по разумению Козьмы, думал о нём Феодул.

Травник взглянул на своего стража. Нет, пожалуй, его цербер вообще ни о чём не думал, а пребывал в состоянии блаженства после изрядной бутыли вина, выпитого в жилище монаха, смотрителя за наделом, на котором, с согласия игумена, выращивали столетник и иные ценные для врачевания травы.

Словно забыв о спутнике, целитель вновь вернулся к размышлениям, воспоминаниям и диалогам. Когда-то, ради забавы, он затеял внутренний диалог между монахом Кузьмой и волхвом Ведиславом. В уединении кельи эти диалоги двух культур и цивилизаций вошли в привычку. И ныне, в ожидании благодатного дождя, "оппоненты" вновь выдвигали свои аргументы: