Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы

Хант нервно взглянул на Байрона, но лорд по-прежнему улыбался ― хотя Кроуфорд заметил, как натянулась кожа на его скулах. Байрон вынул носовой платок и с его помощью поднял кусок ребра. ― А мне достанет и этого, ― равнодушно заметил он.

Прах и оставшиеся обломки костей были собраны в маленький, выполненный из свинца и дуба гроб, привезенный Байроном, а затем санитарные служащие помогли Трелони просунуть под печь шесты и унести ее вниз к линии прибоя. Когда они окунули ее в воду, в воздух взвилось облако пара, и Кроуфорд подумал, что раздавшееся шипение прозвучало так, будто само море зашипело от боли.

Час спустя Трелони, Байрон, Хант и Кроуфорд обедали в Виареджо. Байрон привел Ханта в недоумение, поинтересовавшись у хозяина гостиницы, не могли бы им подать вино в аметистовых чашах ― понятно, что все, что нашлось у хозяина это стеклянные фужеры, это, однако же, не помешало им набраться терпкого домашнего вина, так что когда наполеоновская карета Байрона покатилась обратно на юг в Пизу, они распевали песни и истерически хохотали.

Кроуфорд отдавал себе отчет, что их веселье было ответной реакцией на все происшедшее в этот день; но в собственном смехе и смехе Байрона ему чудились так же нотки страха. И пока тени придорожных деревьев все больше вытягивались поперек их пути, он, против своей воли, то и дело бросал взгляд на заключающую мощи шкатулку Ханта, лежащую на сиденье возле Трелони.

И летучие мыши с младенцев чертами ей вторили свистом

И взбивали крылами фиолетовый сумрак вокруг,

И кишели вниз головой на почерневшей стене,

И с небес до земли вырастали башни,

Что несли поминальный звон, эти дни охранявший,

И взывали водоемов и колодцев пустых голоса.

— Т. С. Элиот, Бесплодная земля

На следующий день наступила суббота, и Кроуфорд мало что делал, кроме как ел и спал.

В воскресенье рано утром его разбудило щебетанье и порхание птиц в ветвях раскинувшегося за окном дерева, и по меньшей мере целый час он просто лежал в кровати, наслаждаясь мягкостью матраса и теплой тяжестью одеял.

В конце концов, дверь бесшумно качнулась внутрь, и на него глянул слуга Байрона Джузеппе; видя, что Кроуфорд уже проснулся, мужчина ретировался и вернулся с тарелкой фасолевого супа. Кроуфорд с удовольствием съел его и откинулся в кровати, смутно сожалея, что не попросил слугу принести ему каких-нибудь книг… когда ему пришло на ум, что Джозефина должно быть лишь недавно отправилась спать. Он надеялся, что она все еще остается в Каза Магни, а не ночует где-нибудь на улице среди деревьев.

Он посмотрел на стоящую на прикроватной тумбочке выскобленную до дна чашку супа, спрашивая себя, что же в эти дни ела она. Ей нужно есть печенку и изюм, подумал он, чтобы восстановить кровь, которую она, безусловно, теряет каждую ночь; к тому же ей теперь приходится есть за двоих. Интересно, она хотя бы знает, что, по всей видимости, беременна.

― Проклятье, ― устало прошептал он и выпростал свои исхудавшие ноги из-под одеял. Он был одет в длинную ночную рубашку, и сейчас оправил ее, прикрывая свои приводящее в уныние белые костлявые колени. Миг спустя он набрал в легкие воздуха и поднялся, покачиваясь и чувствуя головокружение от этой внезапной высоты, а затем, волоча ноги, направился к двери.

Джузеппе вошел как раз в тот момент, когда он потянулся к ручке, и внезапно открывшаяся дверь ударила Кроуфорда в плечо; он потерял равновесие и со всего размаху сел на ковер.

Слуга раздраженно тряхнул головой, наклонился и с унизительной легкостью обхватил Кроуфорда за плечи и поставил его обратно на ноги.

Мужчина указал на видневшуюся за спиной Кроуфорда кровать.

Усилием воли Кроуфорд сдержал порыв потереть помятые руки. ― Хорошо, ― сказал он, ― но передайте Байрону, когда он проснется, что мне нужно с ним поговорить.

― Он уже поднялся, ― сказал Джузеппе, ― но ему слишком нездоровится, чтобы с кем-нибудь говорить.

Кроуфорд задавался вопросом, почему этот человек, казалось, испытывал к нему неприязнь. Может, он слышал, как Кроуфорд провел свой последний месяц, и осуждает нефандос ; или, может, просто потому, что дети Ханта вгоняют всех слуг в дурное расположение духа.

Кроуфорд покорно вернулся обратно и сел на постель, но когда слуга вышел, он снова с трудом поднялся на ноги.

В коридоре никого не было, и он, ковыляя по холодному каменному полу, добрался до комнаты Байрона и постучал в массивную дверь.

― Входи, Зеппи, ― откликнулся Байрон, и Кроуфорд отворил дверь.

Как и большинство внутренних комнат итальянских домов, в которых Кроуфорду довелось побывать, спальня Байрона была темной и безрадостной. Кровать, на которой лежал лорд, выделялась в полумраке черной укрытой пологом необъятной конструкцией, на спинке которой, заметил Кроуфорд, был изображен герб Байрона.

― Какого черта ты здесь делаешь? ― сердито спросил Байрон, садясь на постели.

― Я слышал, ты болен.

― Что-то я сомневаюсь, что ты пришел справиться о моем здоровье. Он откинулся обратно на украшенные кисточками подушки. ― Да, я болен. Думаю, он негодует, что я пробыл так долго в море. Она ревнует по поводу времени проведенного вне ее власти, так что теперь, в наказание, терзает меня лихорадкой с удвоенной силой.

Кроуфорд знал, что оба местоимения адресовались одному и тому же существу. ― Пора начинать, ― сказал он, без приглашения садясь в богато украшенное кресло, стоящее возле кровати. ― В любой день Хант может уплыть с этим чертовым сердцем в Англию, да и ты, судя по всему, не становишься сильнее.

― Не домогайся до меня, Айкмэн ― я делаю это для твоей чертовой жены…

― А так же для себя и оставшихся у тебя детей.

… И не перебивай меня, черт возьми! Не могу же я путешествовать в таком состоянии! Да ты и сам развалина, ты только посмотри на себя! Мы не можем отважиться на столь рискованное предприятие, пока… не сделаем все, что в наших силах, чтобы оно могло увенчаться успехом.

На столе возле головы Байрона лежала доска для писания и рукописные листы, и Кроуфорд, глаза которого к этому времени уже достаточно приспособились к царящему в комнате полумраку, смог разобрать, что листы были исписаны характерными восьмистишиями [378]. Вероятно, это было продолжение Дон Жуана , по-видимому, бесконечной поэмы, которую Байрон начал писать в Венеции в 1818.

Байрон проследил за его взглядом, и теперь открыл было гневно рот ― но Кроуфорд вскинул руку, призывая его замолчать.

― Я сказал что-нибудь? ― спросил Кроуфорд. ― Я ни слова тебе не сказал.