Гарри Терлдав - Гений

— Я не вел бы переговоры ни с кем, кроме тебя, — сказал Агис. — Ты победил нас. Ты осрамил нас. Тебе следовало бы родиться спартанцем. Тебе следует зачать сыновей с нашими женщинами, чтобы твоя кровь улучшила нашу породу. — Он словно говорил о лошадях.

— Ты благороден, но женщин у меня достаточно и тут, — сказал Алкивиад. Про себя же он засмеялся. Уж не предложит ли ему Агис собственную жену? Как там ее зовут? Ах да, Тимайя. Если царь Агис так и сделает, то получится, что потомки Алкивиада будут править Спартой. Это было ему вполне по душе.

Но Агис ничего подобного не сделал. Вместо этого он сказал:

— Если воевать мы больше не будем, сын Клиния, то как мы будем жить в мире? Ибо каждый из нас стремится править всей Элладой.

— Это так. — Алкивиад потер подбородок. Агис был хоть и мрачен, но не глуп. Афинянин продолжил: — Выслушай меня. Пока мы воевали, кто правил Элладой? Мой полис? Нет. Твой? Тоже нет. Чей‑то еще? Опять‑таки нет. Единственным правителем Эллады была война. А вот если мы будем заодно, как запряженные в колесницу две лошади, то кто знает, куда мы придем?

Агий помолчал некоторое время, обдумывая слова Алкивиада. В конце концов он сказал:

— Я могу вообразить, куда мы придем, если будем двигаться вместе, — и добавил еще одно слово.

Теперь Алкивиад засмеялся вслух. Он наклонился и поцеловал Агиса в щечку, как если бы спартанский царь был красивым мальчиком.

— Ты знаешь, мой дорогой, — сказал он, — а ведь мы с тобой не так уж сильно отличаемся друг от друга.

* * *

Критий шел через агору, трясясь от гнева. В его взгляде было столько ярости, что он, казалось, мог испепелить все на своем пути. Он совершенно не пытался сдержать себя или хотя бы понизить голос. Когда он дошел до Толоса — собственно, еще до того, как он дошел до Толоса — его слова оказались слышны под оливковым деревом у лавки Симона. Они были не просто слышны — они прервали обсуждение, уже ведущееся под оливковым деревом.

— Мы в одной упряжке со спартанцами? — яростно орал Критий. — Ты еще запряги дельфина вместе с волком! Да они нас непременно предадут, как только улучат момент!

— А что ты об этом думаешь, Сократ? — спросил один из юношей.

Сократ не успел и рта раскрыть — за него ответил другой собеседник:

— Критий просто завидует, потому что не сам это придумал. Если б это была его идея, то он бы так же громко кричал, что союз со Спартой принесет Афинами огромную пользу.

— Тише, — быстро прошептал кто‑то еще. — Вон там рядом с Сократом родственник Крития. — Он поднял большой палец и повел им в сторону Аристокла.

— Ну и что? — сказал тот, кто непочительно отозвался о Критии. — Даже если рядом с Сократом находится мать Крития, меня это не волнует. Все равно как я сказал, так оно и есть.

Сократ посмотрел в сторону Крития, который был по–прежнему полон гнева. Бывший ученик Сократа остановился в центре агоры, рядом со статуями Гармодия и Аристогитона. Там, под образами молодых людей, освободивших, согласно преданию, Афины от последней тирании, он обратился к собиравшейся понемногу толпе, яростно махая кулаком.

Вздохнув, Сократ сказал:

— Ну и как человек, не владеющий собой, может четко видеть, что хорошо и что нет? — Он повернулся к Критию спиной, сделав это медленно и подчеркнуто. — Раз уж он ведет себя не так шумно, как раньше, не продолжить ли нам нашу собственную дискуссию? Существует ли знание само по себе, являясь на зов учителей? Или же учителя сами создают новое знание, обучая ему учеников?

— Ты уж точно, Сократ, обучил меня многим вещам, о существовавнии которых я и не подозревал, — сказал молодой человек по имени Аполлодор.

— Да, но создал ли я эти вещи сам, обучив им тебя, или же я всего лишь пролил на них свет? — ответил Сократ. — Вот что нам необходимо…

Он остановился, ибо никто его больше не слушал. Это его огорчило — ведь он как раз планировал элегантную демонстрацию, в которой собирался использовать мальчика–раба из лавки Симона, дабы показать, что знание уже существует, и только хочет, чтобы о нем узнали. Но никто не обращал на Сократа внимания. Вместо этого его собеседники уставились в направлении агоры, в направлении статуй Гармодия и Аристогитона, в направлении Крития.

Сократу не очень‑то хотелось смотреть туда, откуда он уже отвернулся. Но он был не менее любопытен, чем любой эллин — пожалуй, даже более любопытен, чем любой эллин. И вот он посмотрел на агору сам, тихо бормоча проклятья, как какой‑нибудь камнетес — кем он, собственно, и был уже долгие годы.

Он увидел, как трое мужчин вышли из толпы и окружили Крития.

— Они не посмеют… — сказал кто‑то. Сократ подумал, что это был Аполлодор, но уверен в этом не был. Критий отпихнул одного из нападавших. После этого события развернулись очень быстро. Все трое — на них были только туники, и они были босиком, как обычно ходят моряки — достали ножи. На острых клинках заиграло солнце. Они ударили Крития ножами, снова и снова. Его вопль и крики ужаса из топлы пронзили агору. Когда он упал, убийцы пошли прочь. Несколько человек попытались их преследовать, но один из них повернулся и погрозил преследователям ножом — теперь уже окровавленным. После этого никто уже не помешал убийцам удалиться.

Зарыдав во весь голос, Аристокл бросился к своему упавшему родственнику. Сократ бросился за мальчиком, чтобы уберечь его от всего, что могло случиться. За ним бросились другие завсегдатаи их компании.

— Пропустите! — закричал Аристокл властным голосом, хотя этот голос еще не успел прорезаться. — Пропустите, вы там! Я родственник Крития!

Люди действительно перед ним расступились. Сократ последовал за ним, но понял, еще не добежав до Крития, что Аристокл уже ничем не может ему помочь. Критий лежал на спине во все еще растекавшейся луже собственной крови. Его ударили в грудь, в живот и в горло — возможно, и сзади тоже, хотя это Сократу и не было видно. Широко открытые глаза Крития смотрели немигающим взглядом. Его грудь не вздымалась и не опускалась.

Аристокл стал перед ним на колени, не боясь испачкаться кровью.

— Кто это сделал? — спросил он, и затем ответил на собственный вопрос: — Алкивиад. — Никто ему не возразил. Он протянул руку и закрыл Критию глаза. — Мой родственник, возможно, был не лучшим из людей, но он не заслужил… этого. Он будет отомщен.

Несмотря на непрорезавшийся голос, это были слова взрослого мужчины.

* * *

Собрание так и не было созвано, чтобы одобрить мир Алкивиада со Спартой. Его аргумент — если он вообще в нем нуждался — состоял в том, что такой хороший мир и не нуждается в формальном одобрении. Это нарушало афинскую конституцию, но мало кто осмеливался на это жаловаться. Убийство Крития также было аргументом — таким аргументом, который не мог проигнорировать ни один благоразумный человек. Еще одним подобным аргументом стала безвременная кончина его молодого родственника, который, возможно, полагал, что юный возраст убережет его от преследований за прямоту.