Евгений Пряхин - Красный паук, или Семь секунд вечности

– Именно на троллейбусе, уважаемый Андрей Иванович, и именно приехали, как вы сумели сейчас правильно выразиться. Потому что вы находитесь у меня, в Лабиринте, можно сказать, пока в гостях. Юлька, похоже, он готов общаться! Давай, действуй, а то будет поздно, – приподнялся на локтях Лукьянов. – Скоро, совсем скоро, вы, Андрей, будете чувствовать себя, как дома.

Легкомысленный желто-зеленый сарафан Юлия Сергеевна стал полупрозрачным, а движения – призывными.

– Только не переигрывай, – попросил Лукьянов, не смея на нее взглянуть.

– Сама знаю, что делаю, – обворожительно улыбалась Зорину Юлия Сергеевна, чуть приоткрывая грудь.

Зорин встрепенулся:

– Юлька! Какая ты стала! – вращал он глазами. – Ты же меня обещала научить танцевать самбу! Мне же на карнавал!

– Обещала? – удивленно переспросил Лукьянов. – Когда вы только успеваете?

– Сейчас, сейчас. Терпение, – заметно заволновалась Юлия Сергеевна. – Я, конечно, давно этого не делала, но чувствую в себе силы и, думаю, смогу научить хоть медведя плясать хоть самбу, хоть румбу! Где музыка?

– Сейчас устроим карнавал! – обрадовался Лукьянов, поднимаясь к дивану. – Будет вам самая настоящая самба и самбодром.

– Правую ногу вперед! – скомандовала Юлия Сергеевна. – Руки сложить за спиной – и меня не трогать! Понял? Плечи и голову – выше! Подбородок вперед! А теперь иди на меня, виляя бедрами. Ламбаду помнишь?

– Помню, Юлька, помню ламбаду! – закричал радостный попугай – Зорин, переступая с ноги на ногу. – Сейчас увидишь, как я умею!

И пошел вперед, как медведь, припадая то на левую, то на правую сторону.

– Юля! Очень смешно! – кричал сверху Лукьянов. – Если еще немножко его раскочегарить – мокасины сами слетят!

– Не знаю, как его, но мои – уже рассыпались, – Юлия Сергеевна сбросила босоножки, оттолкнув их в сторону.

– Обуйся сейчас же – это плохой сон! Во сне нельзя разуваться! – кричал Юрий Петрович. – Немедленно надень туфли!

Музыка кончилась, попугай – Зорин остановился. Мокасины остались на его ногах.

– Лукьянов, ты чего раскричался?! – негодовала Юлия. – У него только-только стало получаться. Еще немного – и он бы остался босым!

– Это была плохая идея. Надень босоножки, и больше это не обсуждаем, – насупился Юрий Петрович. – Снимать обувь во сне означает разрыв отношений. А ты мне дороже всяких Зориных. Прикройся, – отдал распоряжение Лукьянов, – и возвращайтесь на диван!

– Хорошо, – пожала плечами Подгорная.

Пока Зорин понимался к дивану, исчез его гиацинтовый костюм, а головной убор остался еще на первом этаже. Взамен птичьей маски Андрей Иванович обнаружил на теле любимую пижаму. Только изодранные мокасины остались на ногах.

– Тьфу ты, черт, какой! Опять не получилось, – злился Юрий Петрович. – Они что, приросли к нему что ли?

– А я знаю, что происходит, – Юлия Сергеевна поправила свой сарафан, к которому вернулся ярко-зеленый цвет.

– Что? – живо заинтересовался Лукьянов.

– А то. Если во сне что-нибудь сильно-сильно хотеть, это, как правило, не получается. А получается совсем наоборот.

– И что из этого следует?

– Пока не знаю. Просто прекрати думать об этих мокасинах и все.

– Легко сказать, прекрати. Ладно, постараюсь. Ты только посмотри на него, – указал он на Зорина.

– А что там? – заинтересовался Андрей Иванович, и нащупал на лице мягкую, приличную бородку и усы. Отросшие чистые волосы были собраны сзади в косичку. Но не это привлекло внимание Юлии:

– Юра, смотри! Видишь?

Справа над диваном, закрывая отверстие, проделанное ранее рукой Юрия Петровича в стене, появилась картина в простой деревянной раме, потемневшей от времени.

– Т-с-с, не спугни, – прижал палец к губам Лукьянов. – Просто потрясающее зрелище! Она светится изнутри.

– Юра! Ты восстановил картину! – обрадовалась Юлия Сергеевна. – Как ты это сделал?

– Юлия, мы же во сне, – объяснил Лукьянов. – А во сне можно найти все потерянное и утраченное. И даже встретиться с умершими…

– Да, точно, – прошептала Юлия. – Юра! картина вернулась, может, теперь получится Зорина разуть?

– Какая странная вещь, – смотрел на картину изменившийся Андрей Иванович. – Я вижу это впервые, но у меня ощущение: будто видел это раньше. Что это? Какие предметы здесь изображены? Очень странная картина. Таких картин, пожалуй, нет ни в одной картинной галерее Земли.

– То, что вы видите, творение моего дяди – Николая Ивановича Кондратьева. С этой картины, собственно, все и началось. Это Лабиринт.

– Лабиринт? – удивился Андрей Иванович, – всегда полагал, он должен выглядеть иначе. Думал, что лабиринт нельзя изобразить. Вот вас, например, попросили нарисовать лабиринт. Что вы будете рисовать? Стены? Или одну стену с темным входом, подразумевающим что там, дальше тоже неизвестный коридор и пространство? Или вид сверху? А здесь я вижу какие-то корни, листья, незнакомые мне плоды. Что это? Очень странный «натюрморт». И, вообще, эта картина выглядит так, как будто пролежала под развалинами древнего храма в течение многих тысячелетий. Она выглядит подобно иконе.

– Ну, наконец-то, – с удовлетворением проговорил Юрий Петрович. – Вот теперь я слышу слова, достойные зрелого мужа и мудрого собеседника. Это означает только одно, – повернулся Лукьянов к Юлии, – У нас осталось мало времени.

– А как там Вера? – вздрогнул Зорин. – Я ее увижу?

– Вера Николаевна на Луне, – пояснил Лукьянов. – Она ждет вас с нетерпением. А вы мне все мешаете заниматься переводом. А от того, сделаю я этот перевод или нет, зависит дальнейшее.

– И я мешаю? – удивился Зорин.

– Все, и в первую очередь – ты! – проговорил жестко Лукьянов.

– Так займись делом! И не болтай всякий вздор, – напустилась на Юрия Петровича Подгорная. – Я уже битый час слышу «мне надо делать перевод! мне надо делать перевод!», а сам занимается ерундой и рассказывает сказки.

– Я работаю, я работаю, – повторил дважды Лукьянов. – Если не пишу на бумаге, это не значит, что не думаю над переводом. Всему свое время. Здесь нельзя ошибаться.

– Хорошо, хорошо, – согласилась Юлия, – мы все молчим.

– Вот и хорошо. Тогда пойдем дальше, – пробурчал довольный собой Лукьянов. – Действительно, эта картина написана в апреле сорок четвертого года моим дядей. Кондратьев – не профессиональный художник, но в тот момент это был крик его души. Хотя картина написана сравнительно недавно, она выглядит так, будто ее извлекли археологи из-под обломков древнего храма в Египте. Налицо своеобразная техника написания. Ему удалось нарисовать то, чего не существует, по крайней мере, для живущих людей! Далеко не каждый землянин способен это понять, и тем более, узреть. На эту картину надо действительно долго и пристально смотреть, и, может быть, тогда откроется что-то особенное. Зритель начинает фантазировать, начинает видеть бесконечность космоса и испытывать удивительную глубину чувств, переживаний и настроений. Другими словами, каждый видит на этой картине то, что хочет видеть. Очень удобно. Картина мозаична, она – как калейдоскоп, дающий бесконечность сюжетов.