Андрей Уланов - Крест на башне

Выглядело сие следующим образом — предназначенный к «закланию» взвод, корча самые ужасающие мины, на которые только был способен, забирался внутрь, самозадраивался, после чего два оставшихся начинали что есть мочи дергать за приклепанные к углам корпуса цепи. Сил не жалел никто, — памятуя о собственных, как уже испытанных, так и предстоящих мучениях, а также о том, что для заподозренных в недостаточном рвении «полетное» время запросто может быть удвоено. Кроме того, для «избранных» был обещан дополнительный курс подготовки по обслуживанию ударных коптеров.

Звуковые эффекты полета пытались поначалу изображать с помощью десятка солдат с молотками, однако быстро выяснилось: primo, находиться на крыше тренажера в время «полета» почти так же неудобно, как и внутри. Secundo, лязга цепей и ударов при переваливании с боку на бок вполне достаточно.

К вечеру первого дня «тяни-толкая» личный состав батальона, за весьма редким исключением, щеголял чрезвычайно зелеными лицами и отличался не свойственным прежде равнодушием к еде, апатично ковыряясь вилкой в невиданном для фронтовиков деликатесе — макаронах с тушенкой. Общее же мнение сформулировал на этот раз — по причине отсутствия у бывшего моряка иных выражений, кроме «специфических морских терминов» — один из прапорщиков-смоленцев, заявив, что: средневековые инквизиторы были жалкими дилетантами, и вообще, если это «веселье» продлится больше недели, он, вслед за своими солдатами, начнет всерьез подумывать о переходе к синим.

Прапорщик недооценивал инквизиторов… вернее, он недооценил способность капитана Ерофеева учиться на примере своих средневековых собратьев по духу, — это мы осознали на следующий день, когда по приказу комбата был убран накрывавший «тяни-толкая» тент. То, что хуже грохочущей и раскачивающейся железной коробки может быть лишь аналогичная ей, но вдобавок еще и раскаленная железная коробка, ясно любому, но мало кто может вообразить, насколько хуже …

Неудивительно, что после такой тренировки настоящие полеты — когда они начались — были восприняты чуть ли не как отдых. Было их, правда, отнюдь не столь много, как хотелось, ибо часы моторесурса являлись едва ли не большей ценностью, чем человеческие жизни, но, наверное, в имеющих место условиях стоит сказать большое спасибо за сам факт их наличия.

Один из них мне, — да и остальным его участникам, полагаю, тоже, — запомнился особо…

Высадка прошла успешно, мы перекрыли норматив на целых восемь секунд и взвод просто валялся вдоль дороги, наслаждаясь запахами травы и недолгими минутами блаженного ничегонеделания. Неспешно же приближавшая фигура в привычной, беленого полота, рубахе и с карабином на плече вызвала поначалу лишь ленивое любопытство. Кто-то из нижних чинов заметил, что дедок еле переставляет копыта, не иначе как назюзюкался, на каковую фразу последовал столь же ленивый ответ: по такой жаре бродить вообще дело гиблое, а ежели борода спозаранку из дому выполз, то у него нынче ноги ровно колоды.

Между тем, подойдя на полсотни метров, дед, слегка расставив ноги, остановился точно посреди дороги и вскинул винтовку…

Потом один из унтеров, лежавших с того краю, божился, что четко различал, как черный, с круглым намушником, ствол никак не мог утвердиться, выписывая в воздухе кривую восьмерку, да и вообще неловко как-то он за ружье хватался…

Наверное, так оно и было… по крайней мере иного объяснения — почему он так затянул с выстрелом, у меня нет.

А взвод, как я уже сказал, был в слегка подрасслабленном состоянии и целых пять, наполненных удивленным возгласами и окриками типа «дед, ты че, спятил?», секунд протянулось до мига, когда на белой фигуре скрестились очереди сразу трех автоматов.

Через полчаса староста из соседней деревушки, опознавший по предъявленной винтовке и словесному описанию своего односельчанина Матвея Чурина, явился за телом убитого. Никто из стоявших вокруг солдат не сдвинулся с места, пока он бережно укладывал тело убитого на телегу… да и он не просил ничьей помощи, хмуро глядя исподлобья в ответ на такие же взгляды. Закончив укладывать, староста взял поводья и уже напоследок, не обращаясь ни к кому конкретно, просто глядя в пространство перед собой, произнес, что у покойника… Матвея… нонешней зимой, когда ваши отряд Проскурина по округе гоняли, дом напрочь разнесло… бомбой со «стрекозы чертовой». Разбирали всем миром… самого Матвея к утру едва теплого из погреба откопали, а зять с дочкой и трое внуков… от тех и схоронить, почитай, нечего было. Матвей два месяца тоже ровно неживой лежал… потом навроде оклемался, ходить почал… а седни, как «стрекозу» увидал… но-о, холера!

Гражданская война…

Наверное, не было в мире человека — за исключением разве что каких-нибудь туземцев из амазонской сельвы, ведать не ведающих о существовании в мире иных людей, кроме как их соседи по чащобе, — не задававшего себе вопроса «почему». Почему весь привычный порядок в одночасье рухнул в бездну? Ладно бы только в этих ужасных заграницах, но у нас, в старой доброй Англии-Германии-России-Америке-ненужное-зачеркнуть-требуемое-вписать…

Я тоже задавал себе этот проклятый вопрос — и тоже не находил на него ответа.

А был ли у нас шанс пойти по другому пути. Хотя бы у России? И если да, то когда мы упустили его, свернув на дорогу, ведущую к обрыву?

В 1916-м? Возможно… которое уж поколение наших доморощенных либералов поминало недобрым словом даже не столько самого «душителя свобод» и «палача Учредиловки» Главковерха, сколько «предателя надежд» своих Александра Федоровича и «примкнувшего к ним» Бориса Савинкова. Последний, впрочем, кое-как обелил свой образ борца за свободу «мученической гибелью» в ходе мятежа, где его партия сыграла отнюдь не последнюю роль.

Но какая была на тот момент у Керенского альтернатива Триумвирату? Разве была в стране хоть какая-нибудь иная реальная сила, на которую могла бы опереться стремительно теряющая нити управления верховная власть? Не с большевиками же, в самом деле, было договариваться?

И позже, у самого Корнилова… не думаю, что Лавр Георгиевич на самом деле был настолько сильно настроен против Учредительного Собрания. Но когда уже после первых заседаний выяснилось, что даже так называемые «умеренные» и центристы настроены резко антиправительственно, а немногочисленные правые не способны изменить общую картину, выбора у будущего диктатора практически не осталось — и в российскую историю навсегда впечаталась фигура текинца с нагайкой.

Или еще позже, когда английские дипломаты стали «зондировать почву» для того, что впоследствии оформилось Союзом Четверых — Лондон — Париж — Питер — Токио? Разумеется, все понимали, что «экономическое партнерство» не более чем предлог, что за щедро вливаемые в российскую промышленность — двойного, а зачастую и явно военного направления — миллионы золотых фунтов рано или поздно придется расплачиваться, и, скорее всего, кровью. Но — ничего не предпринимать и смотреть, как страна, будучи не в силах самостоятельно догнать ведущие индустриальные державы, медленно превращается в сырьевой придаток самодовольной Германской империи… полагаю, это было превыше сил любого истинного патриота России — уж этого качества никто у Лавра Георгиевича отнять не пытался.