Валерий Елманов - Крест и посох

— А у Екклезиаста-проповедника речется: «Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников», — парировал отец Николай и, помедлив, добавил: — А в книжице, кою ты чел, и иное сказано: «Нет добра для того, кто постоянно занимается злом и кто не подает милостыни».

Всяк судит по себе, и потому брови Глеба от услышанного в конце речи священника удивленно взметнулись вверх.

Это к чему же поп завел речь про милостыню? Неужто намек?! Выходит, не так уж бескорыстен этот человек в рясе, если намекает на то, что сделка возможна.

А что, все сходится.

Вначале показать себя гневным обличителем, заодно дав понять, что и за ним стоит немалая сила, пусть только духовная, заключенная лишь в гневные словеса, но тем не менее грозная, ибо способна всколыхнуть народец в Рязани.

А уж потом, когда князь осознает, проникнется, что платить за такое надо не скупясь, намекнуть на помощь, которая возможна в обмен на… некую милостыню.

Получается, он ошибся в этом попе… Что ж, это хорошо. Тогда все может оказаться куда проще.

Правда, и плату придется отвалить куда большую. Тут уж местечком протоиерея в храме, пусть даже стольном, не отделаться — надо кидать не скупясь, например, посулить епископское кресло, благо что владыка Арсений действительно нездоров…

Он недовольно оглянулся на стоящих поблизости, которые теперь явно мешали. Впрочем, вначале, прежде чем посулить пряник, все равно следует показать кнут, дабы слегка обломать норов. Пусть поп знает, что рязанский князь не больно-то в нем нуждается. Тогда авось станет посговорчивее, а потому…

— За то, что ты поступил вопреки словесам апостола Петра, кой в своих посланиях повелевал пастве не токмо бога бояться, но и кесаря чтить, покамест посидишь в… покаянном месте, где у тебя будет время все обдумать, — сурово заявил Глеб. — Мыслю, пару дней тебе должно хватить, а там сызнова потолкуем.

Но не удержался и все-таки выдал, причем точно так же, намеком, процитировав, что, мол, кротостью склоняется к милости вельможа, и мягкий язык переламывает кости, потому ежели поп не просто осознает, сколь велик его грех, но и подвигнет к раскаянию своего духовного сына, то…

— Памятаю я словеса Христа, кой сказывал: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам». Памятаю, и коль раскаялся заблудший, то зла на него не держу, но, напротив, осыпаю его благодеяниями, — намекнул он в конце и, решив, что пока с попа достаточно, вновь болезненно морщась и держась за правый бок, повернулся к девке: — Ну что там? Сделала для меня новое снадобье?

— А вот, княже. — Девушка помахала в воздухе узелком и, даже не развязывая, в одно мгновение ловко извлекла оттуда скляницу с какой-то мутной буро-зеленой жидкостью.

— Порядок мой уже ведаешь, потому допрежь сама отпей, — буркнул князь.

Девушка, пожав плечами, послушно извлекла из того же узелка небольшую чарку и, щедро плеснув в нее из скляницы, одним махом выпила все до дна.

Глеб с подозрением заглянул в чарку — и впрямь пуста, после чего поспешно выхватил из девичьих рук посудину с настойкой.

Доброгнева, а это была именно она, бесстрашно глядя на князя в упор своими зелеными глазищами, заметила при этом:

— Я ведь два настоя приготовила. Тот, что у тебя, так себе. Он лишь боль утишает, коей недуг твой, яко гласом трубным, знак о себе подает. — Она извлекла из узелка еще одну скляницу с жидкостью, на этот раз густого черного цвета. — Этот же посильней будет во сто крат.

— Испей, — вновь потребовал Глеб.

Девушка опять послушно наполнила свою чарку, выпила, но руку с зажатой в ней скляницей князю не протянула.

Напротив, отвела назад, спрятав ее за спину.

— Погодь, княже, а то ишь прыткой какой.

— Что еще? — нетерпеливо нахмурился Глеб и криво усмехнулся. — А-а, гривенок тебе надобно. Будут, не сомневайся. Ишь какая сребролюбивая. Ну давай.

— Ноне не о гривенках речь, — пояснила Доброгнева. — Настой этот силы великой. Коли здрав — вреда не будет, а ежели болен — вместе с болезнью и человека на тот свет отправить может. Надо его до тебя на ином болящем испытать — сколько пить и как часто. Ну а после уж и к тебе нести.

— А на ком же испытать желаешь?

— Ведаю я доподлинно, княже, что у того, кто в порубе твоем теперь пребывает, такая же болезнь.

— Это у кого же? — не понял Глеб.

— А у того, кого я раньше пользовала, — пояснила Доброгнева.

— А ну как помрет в одночасье, — прищурился Глеб недоверчиво. — Не жаль князя?

— Убивец он, хуже татя нощного, дак почто ж мне его жалеть-то, — равнодушно ответила девушка. — К тому же теперь не он мне гривенки жалует, а ты.

Настороженный взгляд князя обмяк.

Сам он к богатству относился равнодушно, будучи чуть ли не с детства навсегда прельщен другой страстью — неуемной жаждой власти, но корыстолюбие как одну из главных человеческих слабостей понимал вполне и даже уважал по той простой причине, что оно ему изрядно помогало в продвижении к собственным целям.

Поэтому и поверил он ныне бывшей лекарке своего брата. Поверил уже тогда, когда она впервые объявилась у него в тереме и вызвалась его полечить, но не за так, а с места в карьер принявшись бойко и азартно торговаться.

В самом деле, с узника взять уже нечего, вот и решила бойкая девица с другого князя серебрецо да злато поиметь. Все правильно. Это жизнь.

Глеб удовлетворенно кивнул и повелительно махнул рукой верному Парамону, указывая на дверь и протягивая связку тяжелых ключей.

— Открой ей. Пусть полечит князя, а ты покамест за кузнецом слетай. Пущай он на попа железа́ [54] Оковы, кандалы. наложит. Да допрежь ту сторо́жу найди, кою мы с тобой прогнали пред тем, яко туда входили. Ишь паршивцы. Им велено было в сторонку отойти, а они убрели неведомо куда. Да, и пока с кузнецом не вернешься, поруб не открывай, — внес он на ходу изменения. — Пущай лекарка здесь обождет. Ты же, — он обратился к пожилому дружиннику, — на страже побудешь. Гляди, дабы ни одна душа живая к двери этой даже близко не подходила, а не то сам там окажешься. — И благодушно зевнул. — А я, пожалуй, в опочивальню пойду да прилягу на чуток малый, а то притомился чтой-то.

Вышла Доброгнева из темницы, где сидел Константин, расстроенная и раздосадованная. Все было плохо — впервые ей, да и то лишь благодаря хитроумному совету старого сотника, удалось прорваться в поруб к пленнику, а результат оказался нулевой.

Да и с отцом Николаем тоже получилось не все ладно.

Она буквально накануне и так и эдак пыталась отговорить его от обличений князя Глеба, не веря, что горожане, узнав правду, непременно попытаются освободить безвинного страдальца.