Мария Чепурина - На самом деле

Жена брата не была знакома с Филиппенко, но в избу его пустила: горожане были в этих краях редкостью. В обычном пятистенном доме половину занимали брат «историка» с женой, вторая же принадлежала алкоголикам, чьи вопли нередко мешали спать.

На вопрос, где брат, невестка сообщила:

— На работе.

Селообразущим предприятием была зона.

— Снова к полосатикам поставили! — пожаловался сводный брат Александра Петровича, войдя в комнату. — Оп-па, Санька!

Братья обнялись.

Весь оставшийся вечер «историк» Филиппенко излагал брату и его жене свою историю.

— А вот тут у нас редька! — сказал брат Александра Петровича.

Стемнело, но гостей нужно развлекать. Поэтому Саньку, сводив предварительно в баню, повели на экскурсию по огороду.

— А тут вот капуста.

— Я вижу, — сказал Филиппенко. — Отлично растет.

— Так ты, значит, надолго?

— Как выйдет. Не выгонишь?

— Ладно, живи, мне не жалко. Сгодишься в хозяйстве-то. Сможешь козу подоить?

— Не смогу…

— Ну, научим. Снова редька, снова капуста, снова редька… А да, картошку мы тоже выращиваем. А что, может, сходим за грибами?

— Давай, — согласился «историк».

Вокруг было тихо, лишь время от времени раздавались какие-то взвизги.

— Это Сергеиха. Опять мужика, видать, лупит. Вишь, первый-то умер у нее, так она второго себе отыскала. Хороший мужик-то. У нас он сидел, в нашем блоке. Не дрался. Вот до срока и отпустили.

Филиппенко уже начал привыкать к рассказам о тюрьме. Он узнал, что невестка тоже трудится в исправительном учреждении: сторожит на вышке две смены через две. Мысль о том, что примерно на таком же сменном графике находится остальное село — сидят, охраняют, сидят, охраняют, опять сидят, — больше не казалась дикой.

— А, кстати! Кто такие полосатики?

— Хе! — брат усмехнулся. — Думал, что ты знаешь. Так у нас особо опасных называют. Вот один сегодня прибыл — шестерых, значит, зарезал, расчленил и вынес в чемодане. А седьмого…

— Я замерз, — сказал «историк».

— Ну, пошли домой.

Позднее за вечерней водкой Филиппенко попросил:

— Пишу одну статейку. Отнесешь ее на почту? Адрес есть.

— А как же, отнесу! Что за статейка?

— Да в газетку. Открытое письмо. Признаюсь, что украл источник — может, от поджога отмажусь. Заявлю на всю страну: письмо поддельное. А как они проверят?

— Ишь ты! — хмыкнул брат. — Ну что, еще по маленькой?

«Историк» нацепил на вилку кульбик, обмакнул его в сметану. На колени тут же прыгнул рыжий кот.

— Чубайс, пошел отсюда, морда хитрая! — воскликнула хозяйка.

Кот нехотя убрался.

Брат с удовлетворением сообщил:

— Ему уже лет десять. Котенком у зеков обменяли. На пакетик чаю. Они ж чай в камерах пьют, сам знаешь…

«Как бы я хотел никогда не знать об этом!» — подумал Филиппенко.

Новгородцев ощущал, как жизнь становится сложнее и сложнее. Что-то начало его пугать. Странные вещи приключались в мире, окружающем Бориса. Но не только в этом было дело. Собственные действия все больше удивляли, заставляли сомневаться, путали зачатки мировоззрения, так долго и любовно создаваемого. Сначала вся эта история с подделкой. Теперь странное послание по электронной почте.

Борис был уверен: Анна не может быть автором письма. Во-первых, потому что столь безграмотного человека не приняли бы в университет. А во-вторых, возлюбленная Бори была замечательной, прекрасной, совершенной девушкой и не могла исповедовать либеральные идеи. Новгородцев простил бы ей что угодно, он смирился бы с безграмотностью, хромой походкой, даже неумением готовить. Но те вещи, что он с ужасом прочел письме от Анны были просто невозможными, немыслимыми; Боря даже не раздумывал о том, сумел бы он стерпеть, простить, принять невесту с такой ужасной галиматьей в голове. Вопрос был просто глупым! Образ Анны и нелепые суждения из письма не совмещались даже при желании.

Ничего нелепее, хуже, более бредового, противного и страшно раздражавшего, чем релятивистские банальности, для Бориса не существовало. Много раз он признавался и себе, и окружающим: «Не понимаю, кто из них прав»; «Не знаю, за кого мне выступить»; «Хотел бы верить в бога… но не могу». Ему нравились то левые, то правые, то красные, то белые, то монархисты, то террористы, то пустынники, то хиппи — ведь несмотря на все их различия между ними было одно общее: они ушли от мира, бросили мещанство. Борис предпочитал все, что угодно, кроме середины. Он не знал, как надо, но знал точно, как не следует. Он был за все подряд, любые крайности, любые завихрения, уклоны, необычности — но только не текущая система. Не либерализм, не демократия, не Запад, не бессмысленные формулы по типу «он имеет право», «это твое мнение» и «каждый прав по-своему»!

Твердое убеждение Бориса Новгородцева состояло в том, что истина обязательно существует и что истина эта существует для всех. В этом он не сомневался. Иногда, когда он говорил об этом вслух, оппоненты, полагая, будто Новгородцев уже знает эту истину, кидали ему обвинение в том, что у него «тоталитарное сознание», «средневековое мировоззрение» или еще что-то подобное в этом духе. Того, как устроен мир на самом деле, юноша пока еще не выяснил. Но он к этому стремился. Борис искал чего-то настоящего, не просто глупых лозунгов и штампов, а того, во что хотелось верить, для чего хотелось жить. Либерально-мещанская жизнь казалась ему болотом без берегов и течения: Борис искал идею, которая, как веревка, вытащила бы его из бесформенной жижи, поставила бы на твердую землю. Он хотел бы быть «холоден или горяч»: что угодно, только не средней температуры.

— А никак нельзя без стада? — как-то раз спросила мать, ехидно намекая на очередную неформальную тусовку, к которой примкнул Новгородцев. — Вам, подросткам, обязательно к толпе надо прибиться! Разве вот нельзя без всего этого? Чтоб просто быть собой, без всяких «-измов»?

Но Борис довольно рано понял: те, кто «просто являются собой», — самое крупное, бессмысленное стадо. Бо́льшую часть французского революционного Конвента составляли совсем не жирондисты и не монтаньяры, а «Болото». Борис не хотел становиться болотом. Ему была противна такая позиция. Ведь если крайность — это признание какой-то части истины, пускай небольшой, пускай ограниченной, то прозябание в середине, которую трусливые и пустые люди любят именовать «золотой», это непризнание истины вообще. Если противопоставление и размежевание — это методы созидания («И отделил Бог свет от тьмы», «И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью»), то примирение и стирание противоречий — путь к хаосу, энтропии и смерти.

Идейных либералов, либералов-борцов Новгородцев мог терпеть и даже немного уважать. А вот болтуны в интернете, офисные сидельцы, нахватавшиеся словечек «толерантность», «политкорректность» и «относительность» и не удосуживавшиеся включать мозги ни на одном из этапов политической дискуссии, просто выводили его из себя. Они гордо сообщали на форумах о том, что на вопросы сына «А есть ли Бог?» или «В чем смысл жизни?» они отвечают, что кто-то думает так, кто-то эдак, и при этом все по-своему правы и по-своему ошибаются. Они не понимали того, что своим уходом от настоящего ответа, отказом предоставить ориентир, своим мнимым «либерализмом» бросают ребенка в пучину хаоса, из которого — кто знает? — выберется ли он когда-нибудь, и если да, то не от сектантов ли, не от фашистов ли, не от ваххабитов ли протянется рука помощи? Да, пару лет назад Боря проводил довольно много времени в баталиях на интернет-площадках. Он помнил, какие нелепые выражения там в ходу.