Андрей Дай - Поводырь. Часть вторая.

— Да-а-а? — растерялся Михайловский. — Экий вы оказывается… Быть может, вы и труды профессора Земмельвайса изучали?

— И Пастера, — кивнул я, судорожно пытаясь припомнить — кто таков этот, блин, профессор с именем, больше подходящим кондитеру. Semmelweis — в переводе означает — витрина кондитера. За Пастера я не переживал. Что такое пастеризация, и кто это открыл, в советских школах в шестом классе изучали.

— Вы имеете в виду его сообщение о мельчайших грибковых организмах, вызывающих эффект брожения в виноградном соке?

— Я имею в виду его работы о микробиологическом начале некоторых болезней.

Мамочка! Какому святому помолиться, чтоб француз что-нибудь подобное уже выдал?! Иначе этот хоббит меня разделает под… Сарумана… Или Саурона?

— Очень, решительно интересно! — обрадовался Дионисий Михайлович. — А я, грешным делом, опасался, что нам решительно не о чем будет говорить. Чтож ты, милый друг Иван Федорович, не сказал мне, что молодой человек столь замечательно образован? Вы, юноша, простите, запамятовал, где имеете честь служить?

— При губернском правлении ошиваюсь, — улыбнулся я. — А вот откуда вы, гарнизонный врач, узнали о необходимости профилактического обеззараживания? Этот, как вы сказали? Григорий Федорович Седякин? Пусть будет Седякин. Он, подозреваю, у вас учился. А вот вы?

— Это Герман Густавович Лерхе, новый Томский губернатор, — громко прошептал Жулебин на ухо Михайловскому.

— Ой, Ваня, перестань! Какая разница, новый наш молодой друг или старый! Разве же не чудно, не замечательно наблюдать, какие замечательные потомки следуют за нами! Какие образованные и интересующиеся люди! Это же превосходно, мой старый друг!

Одними бровями я велел Артемке наливать. Искренне вдруг захотелось выпить с этим удивительным старичком.

— Лет этак пятнадцать назад… Да, Иван Федорович? Сколько твоей младшенькой? Ну вот, значит — шестнадцать, — маленькими глоточками, совершенно не поморщившись, старый доктор выпил рюмку водки, и, даже не подумав закусывать, как ни в чем не бывало, продолжил рассказ. — У жены нашего гарнизонного офицера, штабс-капитана Жулебина, подходило время родить дитя. А, нужно сказать, мадам Жулебина — дама привязчивая. При прежних родах то горячка к ней привяжется, то еще какая напасть. Насилу отходили. Вот и стал я, значит, искать, как другие доктора с родильными горячками битву ведут. Тут и попало мне в руки известие молодого Венского врача, Игнаца Земмельвайса, о том, что, дескать, следует руки и стол для родов раствором хлорной извести обрабатывать. Дабы инфекции не могли проникнуть в ослабленные организмы. Время у госпожи Жулебиной подходило, так что я и решился испытать…

В общем, успешный исход испытаний австрийской методы, доктор перенес на всю остальную лечебницу крепости. И сразу заметил, что осложнений после операций стало значительно меньше.

Ощутив реальную пользу от нововведений, Дионисий Михайлович принялся с энтузиазмом внедрять и другие научные открытия. Сначала — эфир для наркоза во время операций и кипячение инструментов и бинтовального материала. Потом, с помощью финансовой помощи от офицеров гарнизона, завел аптеку, где изготавливал небольшие партии описанных в медицинских журналах снадобий. В которую, нужно сказать, очень скоро стали обращаться и статские врачи округа и города.

За пятнадцать лет, престарелый врач много чего успел. Выучил десяток молодых докторов. Седякин — лишь один из них. Опубликовал несколько статей в специализированных изданиях. Вел обширную переписку. В том числе, кстати, с Пироговым, который даже пробовал зазвать гарнизонного лекаря в Санкт-Петербург. Безуспешно. Михайловский оказался жутким домоседом и совершенно не честолюбивым человеком. Пользовать больных и добиваться в этом успеха — вот и все, чего он хотел. И сама мысль о суете переезда его донельзя пугала.

Вот и мне отказал, когда я его в Томск стал приглашать. Обещал целый медицинский центр ему выстроить, с больницей и лабораториями. Он только руками на меня махал. "Куда же я от дружочка своего?" — приговаривал. Я предложил и Бийскому городничему пост в губернской столице найти, но тут уже и Жулебин в отказ пошел. Оброс, говорит, здесь родней да друзьями-приятелями. Был бы, говорит, помоложе…

А вот от заведования окружной больницей старый врач отказаться не смог. Плевать, что ее и нет еще вовсе. Построим. И учеников экспериментатору подберем. Жаль, конечно, что не в Томске, но медицинский НИИ у меня в губернии будет.

Пообещал описать все новое, что я будто бы вычитал. И честно писал два дня. Даже письма оставил не вскрытыми, не читанными. Народ праздновал Успение Пресвятой Богородицы. Колокола на каменной Успенской церкви, или как ее называли старожилы — на Казачьем соборе, выли что-то заунывное. Меня, как лютеранина, православные обряды не касались, так что я занял время праздников работой.

Семнадцатого августа, в понедельник, мы покинули гостеприимный Бийск. Один из моих конвойных казачков оказался родом из этих мест, и обещал торными, малоезжими дорожками, вывести нас на Кузнецкий тракт. Пусть по узким тропкам особенно не разгонишься, и почтовые станции остались сильно западнее, зато таким макаром экономилось не меньше пяти дней пути. Разглядывать особенно оказалось нечего, горы остались на юге, так что я приспособился прямо на ходу, в седле изучать свою корреспонденцию.

Каинский окружной судья, как я и предполагал, писал по поводу угольных копей. Дескать, связался с уважаемыми людьми, которые и просветили, что печи топить углем не очень хорошо, ибо прогорают быстро. А вот для пароходов и кузнецов топливо весьма нужное и полезное. И даже будто бы, если уголь будет хорош, то и уральским металлистам его можно отправлять. Правда, как это сделать без железной дороги Нестеровский не уточнял.

Зато хвастался, что нашел знающего человека на Урале, который согласился поехать в глухую Сибирь организовывать добычу минерала. Зимой этот маркшейдер должен прибыть в Томск, где к тому времени мы " ежели, Ваше превосходительство, уговор наш помнит " уже должны оформить регистрацию в Минфине нового товарищества. К весне же, до вскрытия рек, в Колывань должен придти обоз с переселяющимися для работ на руднике крестьянами, которых ушлый чиновник попросту выкупил у российских помещиков.

Мы с Герой были в шоке! Крепостная повинность была уже четыре года как отменена, а людьми продолжали торговать?! Следовало срочно, немедленно прояснить этот скользкий вопрос. Только сделать это из деревни Марушки, что верстах в тридцати на северо-восток от Бийска, было никак не возможно. Пришлось унять приступ любопытства, читая другие письма.