Вячеслав Дыкин - Гусариум (сборник)

– Савоська бежит, – заметил неслышно подошедший откуда-то сзади Конакбаев, и командир с раскаяньем вспомнил, что не озаботился охраной «лагеря» – так ведь подкрадутся и перережут всех. – Может, хлеба достал? И сала…

– Ты ж мусульманин, Конакбаев, – обернулся к нему Нечипорук. – Вам же нельзя. Аллах запрещает.

– Мало-мало можно, – расплылся в улыбке казах. – А я грибов набрал. Пожарим…

– Погодите с грибами, – оборвал гастрономический разговор лейтенант: уж больно не нравилось ему, как спешил Савосин.

На всякий случай он, как и старшина, достал оружие и взвел курок.

Боец с разгону проскочил мимо и закрутил головой, выискивая знакомую поляну.

– Тут мы, – вполголоса окликнул его лейтенант, и Савосин обрадованно порскнул на голос.

– Там… – задыхаясь, проговорил он, рухнув на подсохшую уже траву. – Там…

– Отдышись! Что там? Немцы…

– Там… – Дыхание в цыплячьей грудке парня всё никак не восстанавливалось. – Там…

Он протянул свой сверток командиру.

Съестного в свертке не оказалось. Развернув комок плотной ткани чуть-чуть потоньше шинельного сукна, лейтенант долго не мог понять, что это такое: темно-синяя узкая куртка, расшитая золотистыми шнурами на груди, с желтыми обшлагами и таким же высоким стоячим воротником.

– Это что за хреновину ты притащил? – изумился Нечипорук, щупая рукав куртки.

– На веревке сушилась… – выдавил «разведчик». – Я и сдернул… А то бы вы не поверили…

– Чему не поверили? Ты толком говори: немцы в деревне есть?

– Нет там никаких немцев! – взорвался Савосин. – И наших нет! И вообще это не деревня! В смысле, не жилая. Там палатки стоят, а между ними – все в таких вот одежках… – Он ткнул пальцем в куртку, при виде которой в мозгу Сергея всплыло полузабытое слово «ментик». – Ну, похожих… И шапки такие на головах высокие. Как поповский клобук, но с козырьком, кокардой и с пером. Высоченным.

Боец показал рукой на добрых полметра выше стриженой макушки.

– Кивера, что ли? – прищурился Нечипорук. – Ты, Савосин, никак перегрелся! Таких мундиров уже сто лет нету. Ты толком говори.

– Ей-богу, не вру! – в запальчивости перекрестился боец. – У многих сабли на боку, винтовки в пирамиды составлены длиннющие… А одежки все цветные – в глазах рябит…

– Может, кино снимают? – вставил Конакбаев, забыв про пилотку, полную отборных подберезовиков, которую держал в руках. – Я один раз, до войны еще, в Алма-Аты был – видел, как кино снимают…

– Может, и правда кино? – переглянулись старшие.

– Не знаю я ничего! – У Савосина от обиды, что ему не верят, как сопливому пацану, на глаза навернулись слезы. – Я как этот цирк увидел – сразу назад побёг. Хотите – сами сходите и посмотрите! Я туда больше не пойду! Там один на лошади был в папахе вот такой! Я мимо проходил, так он на меня цыкнул и плеткой по спине перетянул – гляньте!

Боец повернулся спиной и высоко вздернул подол рубахи: наискось через всю спину краснел вздувшийся рубец.

– Беги, говорит, отсюда, малец. Нельзя, мол, в лагере ошиваться посторонним. Знаете, как больно? Эх, жаль, мне наган не дали! Я б ему!..

– Я б тебе еще добавил, – заверил его Нечипорук. – Да не по спине, а по заднице. Сказано же было: потихоньку. А ты в открытую, да еще с краденым имуществом.

– Права такого не имеете, товарищ старшина! – запальчиво ответил боец. – Под трибунал можете, а по заднице – незаконно! Это вам не старый режим.

– Прекратить перепалку, – сказал лейтенант. – Не похоже это что-то на киносъемку. Да и какая здесь киносъемка в военное время? Чуть стемнеет, я сам схожу, посмотрю что к чему.

– Может быть, я? – осторожно заметил старшина. – Вы командир…

– А эта штука на тебя налезет? – протянул ему куртку лейтенант, забывшись и перейдя на «ты». – На, примерь!

– Пожалуй, что не сойдется, – с сомнением отодвинулся Нечипорук: в плечах он был гораздо шире командира, да и вообще массивнее. – И всё равно…

– Надо окончательно выяснить, где мы и вообще, что происходит, – говоря это, лейтенант вывернул куртку наизнанку и тщательно осмотрел швы: не хватало еще вшей нахвататься с чужой одежки, а твари эти были ему хорошо знакомы по беспризорным годам. – Э, да тут карман!

В кармане, грубо нашитом на подкладку, обнаружился хитро сложенный листок покоробившейся плотной бумаги: похоже, что владелец позабыл о нем и выстирал одежду вместе с ним.

– Похоже, письмо, – ткнул старшина ногтем в остатки красного воска, когда-то скреплявшего листок. – Вон, печать сломанная. Никак приказ какой?

Письмо оказалось отнюдь не приказом…

«Mon cher ami, Nicolas…»

– Тут по-французски, – поднял глаза от письма Сергей. – Девушка пишет возлюбленному, уезжающему на войну. Клянется в любви, обещает ждать, молит беречь себя, сообщает о новостях и общих знакомых… Словом, обычное письмо. Но…

– А вы и по-французски понимаете? – завистливо спросил старшина. – Здорово… А я вот к языкам неспособный. Только «хенде хох» да «Гитлер капут» и знаю.

– С пятого на десятое, – отмахнулся лейтенант. – В объеме школьной программы. Не в этом дело.

– А в чем?

– Вы на дату взгляните!

Внизу листка, покрытого строчками летящих букв со старомодными изящными росчерками, значилось черным по белому:

«1812 года июля 17-го дня»…

Смеркалось. Далекий орудийный гул, который теперь казалось немыслимым принять за мирный гром, давно прекратился. Сергей, переодетый гусаром – никак не оставляло ощущение маскарада, – шагал по пыльной дороге к лагерю. Посоветовавшись, сообща решили, что играть в Кожаного Чулка [2]не стоит – мало ли как отнесутся в лагере к крадущемуся в полутьме лазутчику. Могут и не только плеткой полоснуть…

Да и вряд ли это был лагерь. Скорее ЛАГЕРЬ: кругом, насколько хватало глаз, в сумерках раскинулось море огней. Такого Колошин в своей жизни еще не видел никогда – тысячи костров уходили вдаль на километры. Надежда на киносъемочную группу, еще державшаяся где-то в уголке сознания, стремительно таяла. Это были не декорации. Перед Сергеем, в подступающей темноте расстилалась панорама огромной армии, готовящейся к битве. И уже было понятно, что это за битва… Мозг отказывался верить, но, судя по всему, случилось невозможное – четверо солдат Отечественной войны остались там же, на Бородинском поле, но неведомым образом перенеслись во время той, первой, Отечественной.

В памяти всплыли бессмертные строки:

Ликования французов отсюда, правда, слышно не было, но звуки устраивающейся на ночевку армии доносились отчетливо: разноголосый говор, сливающийся в монотонный шум, ржание лошадей, лязг и скрежет металла – вероятно, точили те самые штыки и сабли перед боем. Да и запахи соответствовали: сытный аромат готовящейся пищи смешивался с запахом дыма от костров и «благоуханием» лошадиного навоза. Да и не только лошадиного: сотни тысяч людей, скученные в одном месте, не могли не отправлять свои естественные надобности…