Вячеслав Дыкин - Гусариум (сборник)

– Не могу знать, – ответил юный прапорщик Павлов. – Что-то секретное, наверное. Только смею заметить, поляки эту батарею уже почти подавили – реденько бьет, не то что вначале.

– Так и мы тоже, – усмехнулся капитан. – Реденько. Картечи уже нет, бомбы на исходе… Ядер тоже не густо. Вон, Рааль [6], немчура, экономит, бьет пореже, но верно. Не чета нам – широкой душе. Скачи, разузнай, кто там и что. За такое дело тех, кто на этой батарее, к георгиевским крестам представить нужно! Спасли, можно сказать.

Он не понял, что случилось – только что смотрел вслед ускакавшему адъютанту, на мгновение потемнело в глазах, а когда темнота рассеялась, над ним склонялись встревоженные лица артиллеристов.

– Что со мной? Ранен? – Он не узнал своего голоса – из горла неслось лишь какое-то бульканье. – Серьезно?

– Вам нельзя говорить, ваше благородие…

И только сейчас капитан почувствовал страшную, раздирающую боль в груди. Непослушная рука с трудом ощупала мокрый и горячий мундир на груди, пальцы укололись обо что-то острое.

– Пуля?..

– Ядро… Рикошетом…

– Ничего… – Капитану было всё труднее говорить, его душила кровь, заполняющая пробитые легкие. – Наша ли победа? Отступает ли неприятель?..

Тьма, уже вечная, снова заволакивала всё вокруг, но он продолжал упрямо спрашивать, брызгая пузырящейся на губах алой кровью:

– Отступает ли неприятель?..

Сергей стряхнул с груди землю и, пошатываясь, поднялся на ноги. В ушах тонко звенело, перед глазами плавали черные мушки.

Позиции больше не существовало: враг сообразил, откуда его разит безжалостная смерть (частые разрывы осколочных мин в плотном скоплении пехоты – страшная штука, и лейтенант ужаснулся, увидев их действие своими глазами), и, после нескольких безуспешных попыток, все-таки накрыл батарею артиллерией. Поляна превратилась в лунный пейзаж, окончательно стерший разницу между здешним и перенесенным из далекого будущего. Всё кругом было завалено осколками расщепленных деревьев и сломанными ветками. Конакбаев, стоя на коленях и раскачиваясь, будто пьяный, медленно, как во сне, подносил мину к стволу покосившегося миномета и всё никак не мог донести, а Нечипорук… Второй капонир был завален глиной – свежая воронка зияла совсем рядом с бруствером.

– Федор! – крикнул и не услышал себя Сергей. – Федор!!

В правом ухе оглушительно хлюпнуло, и череп взорвался страшной болью, снова бросившей лейтенанта на землю. Не в силах подняться на ноги, он подполз к Насыру, всё еще не могущему вставить мину в ствол, и дернул его за полу рубахи. Тот повернул к командиру безумное лицо с широко раскрытыми глазами… Нет, глазом: от левой, зияющей кровавой ямой глазницы по щеке струился ручеек крови.

– Не слышу, командир! – крикнул полуослепший боец. – Контузило, однако…

– Помоги старшину откопать!..

Они с трудом извлекли перемазанного кровавой грязью Нечипорука из-под тяжелого пласта земли. Старшина еще дышал. Медленно, с трудом, выплевывая с каждым выдохом на подбородок черные сгустки крови. Лейтенант принялся было расстегивать мокрый, стоящий колом ватник, но опустил руки: из-под разодранной, в клочьях торчащей розовой ваты, ткани выпирало что-то осклизлое, синюшное…

– В живот угодила – на тот свет проводила, – тихо, но внятно, не открывая глаз, произнес старшина. – Не тревожьте лучше, парни, всё одно ничем не поможешь… Медсанбат на той стороне остался.

– Молчи, тебе нельзя говорить!

– Можно… Теперь мне всё можно…

Федор распахнул глаза, и Сергей отшатнулся: и так светлые, они были почти белыми от боли – зрачок сжался в крошечную точку, не больше булавочного укола.

– Мне бы спирту… – прохрипел старшина. – Там вроде оставалось чуток во фляжке…

Конакбаев свинтил колпачок и поднес горлышко фляги ко рту умирающего. Тот сделал глоток, закашлялся, и спирт потек у него по щекам, мешаясь с кровью.

– Не принимает нутро… Значит, всё, конец, – растянул он губы в улыбке, похожей на оскал. – Отбегался Нечипорук… Ты возьми парабеллум, лейтенант, пригодится еще… И документы…

Он вытянулся всем своим кряжистым телом и затих.

– Отмучился, – Конакбаев грязной ладонью попытался опустить покойнику веки, но глаза упрямо открывались. – Аллах акбар…

Совсем рядом раздалась чужая речь. Сергей повернулся и увидел буквально метрах в тридцати усатых солдат в синих с белым мундирах и высоких киверах с красными султанами.

– Poddaj się, rosyjskie psy! – орали они, целясь из длинных ружей с примкнутыми штыками. – Rzuć broń, psia krew! [7]

– Сам поддайся, – вынул Колошин из теплой еще руки старшины парабеллум. – Русские не сдаются!..

Он стрелял прямо в разинутые усатые рты, чувствуя, как каждый выстрел болью отдается в голове, орал что-то матерное, ожидая, что сейчас, вот сейчас… И вдруг поляки побежали!

Последнее, что лейтенант увидел перед тем, как провалиться в темноту, были бородатые всадники на лохматых конях, с гиканьем настигавшие бегущих польских солдат и остервенело рубящие их саблями.

«Странно, почему и те, и другие в синем [8]…» – успел еще подумать он.

Тяжелые, набрякшие дождем облака плыли по серому небу. Совсем как тогда, в октябре 1941-го, когда остатки минометного взвода лейтенанта Колошина вышли к Утицкому кургану. Всё кругом покачивалось, плыло.

«Всё кончилось! – обрадованно подумал Сергей и сделал попытку подняться. – Я вернулся! А может, мне вообще всё это привиделось? И Бородинское сражение, и вообще…»

Он попытался привстать, но кто-то мягко, но надежно удержал его.

– Лежите, ваше благородие, лежите. Нельзя вам прыгать – ранетые вы.

Лейтенант повернул стреляющую болью голову и увидел рядом с собой давешнего мужика-кашевара.

Оказывается, он лежал на дне какой-то телеги, которой, сидя на облучке, правил ополченец.

– Как я здесь оказался?

– Да подобрали вас казаки, ваше благородие, в лесу и в лазарет свезли. А тут я… Видали, – кашевар продемонстрировал перебинтованную руку. – Меня тож зацепило чуток. Чуть руку не отняли, ироды, но я не дался. Есть у нас в деревне бабка одна – она мертвого с того света вытащить могет, не то что руку поправить. Травками пользует, все ее ведьмой за глаза кличут…

– Куда мы едем?

– Да говорю ж: в деревню мою. Вы, барин, без памяти были, а признать вас никто не мог – ни полка, ни имени, ни бумаг, письмо одно за пазухой… Даже хранцузским шпионом лаялись! Вот я и думаю: раз вы такой никому не нужный получаетесь – свезу к себе в Щелкову. Поправитесь, на ноги встанете и догоните своих…

– А там один я был? – перебил Сергей словоохотливого мужика. – Такого… Раскосого не было? Нерусского на вид?

– Не-е, никого не было, – подумав, сказал ополченец. – Казаки, конечно, на вид почитай все нерусские, да и раскосых среди них чуть ли не кажный второй, но гусаров ваших не было.