Попова Александровна - Пастырь добрый

— Понимаю. Однако навряд ли я смогу тебе сказать то, что ты хочешь услышать; возможно, я просто не знаю чего-то, и какие-то страшные истории бродят среди детей, но о таком обыкновенно с родителями не говорят. Быть может, мои мальчишки по ночам и пугали друг друга чудовищами или бродячими мертвецами, но со мною они своими тайнами не делились… — на миг голос осел, и он раскрыл было рот для очередного извинения, но Марта уже опять улыбалась — все так же благожелательно и сочувственно. — Кроме того, Курт, я сомневаюсь, что в Кельне существует предание о какой-либо личности , связанной с потусторонним — это место, если так можно сказать, уже занято: все наши легенды вращаются подле собора, и соединены они исключительно с его историей.

— Конец Света наступит с последним камнем в его стенах…

— И прочее, сходное этому, — кивнула Марта. — Сомневаюсь, что кто-то скажет тебе больше. Можно поручиться, что истории, коими друг другу дети портят сон, одинаковы по всей Германии, но это всего лишь выраженные в словах страхи, не более.

— И я так думал… — пробормотал Курт тихо и спохватился, захлопнув рот; она улыбнулась снова.

— Не бойся, я не буду спрашивать, что ты имел в виду, и тебе не придется подбирать слов, которыми, не обидев, можно сказать, что ты не имеешь права «распространяться о подробностях расследования». Я сама все это знаю — живу с этим не первый десяток лет.

— И каково это? — спросил Курт мрачно; хозяйка пожала плечами.

— Ко всему привыкаешь; сам увидишь лет через двадцать.

— Не уверен, — возразил он твердо. — Друзья, семья, дети, близкие — роскошь; не хочу судьбы Дитриха… Скажи, они погибли по его вине? — вдруг спросил он неожиданно для самого себя. — Я все думал, отчего в твоем присутствии он ведет себя так, словно совершил какое-то страшное прегрешение… Прости, — вновь спохватился Курт, увидя, как помрачнел взгляд напротив. — Я лезу не в свое дело; сам не понимаю, что со мной сегодня… Я пойду лучше.

— Нет, постой, — возразила Марта твердо. — Уж коли спросил, я отвечу; не хочу, чтобы ты дурно о нем думал — знаешь, он ценит твое мнение.

— Да неужто, вот не подумал бы, — пробормотал Курт, глядя в угол; она улыбнулась снова, продолжив:

— И злится на себя за это, а оттого — и на тебя тоже, но искренне желая при этом добра. Просто он не может признать, как я, почему его о тебе забота временами переходит за грань простой помощи старшего сослуживца младшему. Я женщина, и мне проще.

— Жена инквизитора… — смятенно усмехнулся он, пряча глаза. — Разложит по полочкам и замаринует.

— Приходится, — в том же тоне отозвалась Марта и, посерьезнев, продолжила: — Ничего дурного Дитрих не сделал, и его вины в произошедшем нет.

— Однако, не будь он тем, кто он есть, ничего не случилось бы вовсе, ведь ты об этом не могла не думать?.. Вот потому и я не принимаю всерьез идею когда-нибудь иметь кого-либо более близкого, нежели сослуживец или духовник. Прости снова за резкость — как тебя-то угораздило связать свою жизнь с человеком в такой должности?

— Я ведь совсем девчонкой была тогда, — с невеселой улыбкой произнесла Марта, вздохнув без особенного, впрочем, сожаления, — единственный ребенок в семье; что я видела в своей жизни? Кухня, рынок, церковь… И вдруг — этакий широкоплечий красавец при оружии; до размышлений ли мне было? Я даже мига не думала, согласилась тут же. А вот когда он явился к моим родителям… В те времена Конгрегации не опасались , как теперь — тогда ее боялись до дрожи , до полусмерти; и ненавидели. Когда я увидела, как отец лебезит и заискивает, мне стало совестно, как никогда еще, еще ни разу за всю жизнь мне не было за него так стыдно; Дитрих тоже это увидел, и, так и не добившись внятного ответа, сделал занятой вид и ушел, попросив подумать. И вот тогда-то отец осмелел — чего только о нем мне не было сказано…

— Ты пошла за Дитриха вопреки родительской воле? — не скрывая удивления, уточнил он, не умея вообразить, как эта кроткая, тихая женщина может проявить что-то, хоть отдаленно похожее на упрямство; Марта чуть слышно засмеялась:

— По мне не скажешь, верно?.. И я когда-то была молодой, Курт, а юность ничего не боится, ни родительского гнева, ни молвы. Да, я нарушила волю отца. Тогда он назвал меня невестой палача и велел более не казать носа в его дом, и следующим днем, пойдя на встречу с Дитрихом, я попросту более туда не вернулась; одно его слово — и нас обвенчали немедленно, не интересуясь отсутствием таких мелочей, как кольца или родительское благословение.

— Господи, — невольно покривился Курт. — Пытаюсь мысленно увидеть Дитриха в любовном порыве… Выходит скверно, хотя воображение у меня неплохое.

— Ты говоришь так сейчас, — мягко возразила Марта. — А припомни самого себя всего лишь пару месяцев назад.

— Разница в том, что его ты не привораживала… Или все же?

— Ну, конечно, — улыбнулась она в ответ. — Зачаровала бедолагу до потери рассудка.

— И… что твой отец? Так и не смирился с твоим выбором?

— Увы, — вздохнула Марта, погасив улыбку. — Он не явился на крещение наших детей, не позволял матери со мною видеться и даже к своему смертному одру меня не допустил. Вот тебе первая причина, по которой Дитрих чувствует себя виноватым и старается угадать любое мое желание — пытается возместить мне утраченную родительскую любовь.

— Любовь ли… — не сдержался Курт. — Более похоже на хозяйскую руку.

— Когда-нибудь ты сам это поймешь, — возразила Марта, и на сей раз он предпочел не спорить, дабы не бередить и без того кровоточащие раны, уже жалея о том, что затеял этот разговор, но не будучи в силах преодолеть зауряднейшего любопытства.

— Но не только ведь в этом дело, так? — спросил он прямо. — Стоит тебе укорить его за пыльные перчатки, брошенные на стол, как он, я же вижу, готов вылизать весь дом от крыши до подвала. Однажды Густав нечаянно проболтался мне о том, как он допрашивал поджигателя… Быть может, я и не столь уж искушенный знаток человеческих душ, однако у меня сложилось такое чувство, что Дитрих скорее вымещал на нем зло на себя самого, нежели мстил за смерть детей. Отчего так, если, как ты сказала, его вины в этом нет…

— Все сложно, Курт, — вздохнула она тяжело, глядя в окно, и он невольно повторил взгляд хозяйки дома, думая, не то ли это самое окно, через которое более пятнадцати лет назад ночью был брошен в этот дом факел. — Все так сложно; в жизни всегда все сложнее, нежели на словах… Тогда не огонь был самым страшным — было много дыма; возможно, факел нарочно снабдили чем-то, что и было рассчитано именно на это, чтобы наверняка, чтобы никто не сумел выбраться. Все мы стали задыхаться еще во сне, и проснулся лишь Дитрих, а проснувшись, вынес меня из дома первой. Когда он вернулся за детьми, было уже поздно — они наглотались слишком много дыма. Тогда я всякого ему наговорила — начала с того, что лучше б он оставил умирать меня, но спас детей, а закончила…