В. Бирюк - Шантаж

Что посад этот, что само Елно — деревня деревней. Народу почти нет — кто в поле, кто на речке. Куры по улицам бродят, свиньи в луже лежат. Лепёшки свежего коровьего навоза. Ещё не засохли. Но для всякого, кому приходилось возвращаться из мест пустынных, будь то леса, или степи, или тундра, знакомо это особенное чувство, эйфория от ощущения — здесь живут люди. Во — баба с вёдрами пошла. — Баба? Настоящая? Глянь-ка — калитка закрытая стоит. — Как это? У них тут чего — и воры есть? А это не колокольный звон — это молоточками по металлу вызванивают. — Да ну! А металл-то какой? Умельцы? А по какому делу? — Жестянщики, наверное. Может, медники.

Извините, Владимир Семёнович, но снисходительно-покровительственная интонация «богов»… Да ерунда это! Суть-то не в глаголе «спускаться». Дело в глаголе «возвращаться». Которого у вас тут нет. Он из более поздних песен. Когда опыта жизни и чувств стало больше.

Мы — возвращаемся. Из пустоты, из безмолвия, из пустынь… Из безлюдья — к людям. А уж откуда, с «покорённых» ли «вершин»? А как же иначе? Чего «покорять» — жизнь сама подкидывает. Было бы куда вернуться.

Покрутился перед посадниковой усадьбой. Мощно сделано: тын, как в лесной усадьбе от диких зверей — толстые заострённые брёвна в два человеческих роста. И в воротах — сторожа. Интересно, городские ворота распахнуты настежь, и никого не видать. Наверное, сигнальщик в башенке сидит. А здесь и ворота заперты, и в открытой калитке два здоровенных мордатых брюхатых мужика торчат. В бронях и при мечах.

Глянули в соседний двор. Тоже — могуче построено. Но ворота вообще заперты. Спрашивать у прохожих начали — вирниково подворье. Так вот откуда Степан Макуха в наши края пошёл! Надо бы мне по этому двору походить. Но — всё закрыто, и изнутри ничего не слыхать. А вот Спирьки-мятельника усадьба — сильно дальше. И сама другая — забор жердяной, ворота нараспашку. И внутри… не тёсом крыто.

Я сунулся внутрь, из будки возле ворот вылез старый блохастый пёс и сказал: «Гав». По моему поведению определил, что я не понял такого простого слова, и убедительно повторил «гав-гав». Потом потерял ко мне интерес, уселся на землю и начал вычёсывать задней ногой блох из-за уха.

Всегда завидовал в этой части собакам и кошкам. Нет, не блохам, конечно, а вот такой растяжке. В принципе, в лучшие годы и я сам так мог дотянуться. А вот почесаться таким манером между делом… ботинки мешают. Да и бизнес-партнёры не поймут.

Откуда-то из-за сараев выскочила девка моих примерно лет с полным травы передником. Справа в углу какая-то мусорная куча. Компост, что ли, они изобретают? Как на «Святой Руси» было с компостом? В летописях про это ни слова не попадалось. Что навоз не запахивают — знаю. Но неужто и такую простую вещь не умеют? Девка вывернула туда травяной мусор и, только сейчас заметив чужих во дворе, насупилась.

— Эй, чего надо? Идите с отседова. Нету мятельника, нету. К посаднику зван. Идите-идите.

Судя по интонации — регламентная процедура в условиях всеобщего пофигизма и скуки. Как собачкин «гав». Скучно живут туземцы. Ничего у них не происходит, ничего особенного не случается. Все надоело и опротивело.

А здесь даже и не Таруса, и гуси все на речку ушли. Солнце уже высоко стоит, жарит серьёзно. Парко. Выжимает солнышко воду недавних дождей из здешней земли. Скучно, однообразно. Невнятные мечты, неясные томления. Тоска. И тут в этом глухом захолустье — я. Типа: весь в белом. Во всём своём полном попаданстве, некомпетентности и гиперактивности. Ты, девочка, когда-нибудь такой «ёрш» пробовала? В мозги шибает, как кока-кола в нос. Кока-колу не пробовала? А пепси? Ну и не надо — гадость. Ими только латунные бляхи да пуговицы металлические чистить хорошо: бросил в стакан на ночь — утром как новенькая. Что, и пуговиц блестящих нет? И ничего-то у вас нету. А теперь и «скучно» уже не будет — я пришёл. «Весь вечер на арене клоун Ваня». Не скажу, что будет смешно, но скучно явно не будет. Для уцелевших и выживших.

«Не скучно» уже настало. И я даже услыхал его наступление. Точнее — вступление. Естественно, в форме матерных выражений со стороны ворот. У нас на Руси всегда так: как не скучно, так обязательно матом. И голосок знакомый — мятельник Спиридон в дерьмо вступил.

Продолжая ругать коров, пастухов и всяких неопределённого вида мерзопакостников, которые именно у его ворот такую большую и жидкую лепёшку сложили, Спиридон, на каждом шагу обтирая правый сапог о траву то одной, то другой стороной, появился в воротах. Будучи чрезвычайно занят углублённым процессом рекристаллизации собственной обуви из чужого, да ещё и скотского, дерьма, первые несколько шагов он исполнил, не поднимая головы. Потом — поднял, увидел, опознал. И в лице — переменился. По размаху перемены морды данного официального лица, я сразу интуитивно ощутил: скучно уже не будет. Всем не будет скучно. Но мне — в первую очередь. Прямо какой-то «Нескучный сад» намечается.

Насколько именно «сад» я понял с первой фразы. Спирька, шипя и дёргаясь, затащил меня в какой-то хлев и придвинувшись к носу моему, брызгая слюной, сообщил:

— Акима Рябину твово в поруб посадили. Посадник велел.

Посадник-садовник. Точнее — сажальник. Посадка невиновных уже началась. Теперь бы дожить до награждения непричастных.

Садик будет «рябиновый». И поливать его будут моей кровью.

Автоматический и совершенно идиотский вопрос:

— За что?

Идиотский — потому что сажают не «за что», а «для чего» — для ограничения «возможности воспрепятствовать следствию», или «покинуть юрисдикцию» или «скрыться от органов»… Просто — для «исполнения наказания». Для чего-то. А уж за что…

— За разбой. Управитель его, Доман, донёс, что люди владетеля служилых людей князя Владимирского побили. Кучу народа — десятка два. У нас-то с суздальскими нынче мир. Посаднику-то в дела эти влезать — князья голову оторвут. Так что взыск будет по полной. А ещё Доман говорит, что на битых какую-то скотницу богатую взяли. Чуть не в три пуда злата-серебра. Так ли?

— Врёт. (Точно врёт. И про служилых, и про количество, и по весу. И про то, что люди владетеля).

— Вот и я думаю — брешет. Он, слышь-ка, вместе с владетелем на двор утром пришёл. И, пока Рябина посадника дожидался, успел тайком переговорить. Отчим-то твой как вошёл — посадник на него давай давить. А хрыч старый нет чтобы покаяться да поклониться — начал старые дела вспоминать. Как он посадника-то покрывал в походах прежних. А тому-то нынче это и вовсе поперёк. Он и рявкнул. А твой-то, дурень старый, в дебрях лесных совсем сбрендил, — в ответ. Так это… по-басалайски. Дед-то твой — баско лается. Такие загибоны загибает… Ну, его и в поруб. Сейчас вот велено мантию взять да книгу нашу, Евангелие, для присяги. Посадник сам первый допрос откатает. Ежели дед твой всю правду не скажет, во всех злодействах не покается — пойдёт уже суд на железе. Палач-то, слышь-ка, ругался уже, сам слыхал, уголь-де отсырел — пока горн растопит да клещи разогреет…