Юлия Федотова - Опасная колея

— Ах, батюшки! Барин с чужбины воротились! — обрадовано приветствовал швейцар Трофим, и даже забыл пожаловаться на дверь.

В доме поднялась суета. Жаль, папеньки не оказалось на месте — уехал в театр с невестой. А может, и хорошо, что не оказалось — было время привести себя в порядок.

— Барин, барин! — ликовал денщик Захар. — Ну, наконец-то! Уж мы вас заждались! От барыни, Амалии Леопольдовны, когда ещё письмецо про вас было, и вещички ваши ужо прибыли, а вас всё нет и нет, нет и нет!

Роман Григорьевич побледнел.

— Что? Когда прибыли вещи?

— Да почитай, третьего дня. Три саквояжника — один наш, два незнакомые, невзрачные какие-то, бедненькие (Удальцев с Листуновым дружно покраснели). Барин Григорий Романович велели в вашу комнату отнесть, её уж отделали лучше прежнего! — тараторил Захар.

— Постой! При вещах не было ли письма?

Захар степенно кивнул.

— Было, как не быть? Только не по-нашему писано. Григорий Романович сказали, позже прочтут, да всё ему недосуг было — к свадьбе готовимся!

Роман Григорьевич медленно опустился на банкетку — он вдруг почувствовал себя смертельно усталым. «Недосуг было — к свадьбе готовимся!» — что-то больно кольнуло внутри. С одной стороны, большая удача, что отец не прочитал письмо — страшно подумать, что там понаписано. Но с другой… Прежде он никогда не отнесся бы к вестям о любимом сыне с таким невниманием… «Прекрати! — жёстко, без обычной вежливости велел себе Роман Григорьевич. — Ты уже довольно был пупом земли для семейства Ивенских, пора и честь знать! Папенька счастлив — это главное!»

— Захар! Неси сюда письмо!

— Слушаюс-с ваше высокоблагородие!

«Господин Ивенский Г.Р., ваш адрес я обнаружил в записной книге г. Ивенского Р.Г. с пометкой «отец». … — Дурак, ну зачем было записывать в книжку папенькин адрес? Боялся позабыть, что ли? Вот она — порочная сыскная привычка к бумагомарательству! — … Потому считаю необходимым довести до вашего сведения, что ваш сын и двое его спутников 27 декабря сего года сняли номер в моей гостинице «Аркона», оставили вещи, ушли и с тех пор не появлялись. Я был вынужден обратиться в полицию. Было проведено расследование, в результате все трое официально признаны пропавшими без вести, однако, вероятнее всего, они погибли, сорвавшись со скалы и утонув в море, поскольку тела несчастных не были найдены. Приношу вам свои искренние соболезнования, высылаю имущество погибших и прошу возместить почтовые расходы в размере 7 пореформенных марок 32 пфеннигов, а также 3 марки 50 пфеннигов за его хранение, итого 10 марок 82 пфеннига.

— Захар! Забери и сожги… Нет, погоди, адрес оторву… Вот! Забирай! И бога ради, вели скорее топить баню!

И снова была дорога, снова железные колёса стучали о железные рельсы. Снова мелькали за окном трогательно-унылые российские пейзажи с холмами, перелесками, убогими деревушками и безбрежными белыми равнинами под серым небом, низким и клочковатым. Ветрено, снежно, первозданно…

Но состав на этот раз был не простой — военный эшелон. Сколько-то вагонов четвёртого класса, битком набитых солдатами, вагон второго класса для офицеров и колдунов, особый штабной вагон и три платформы с орудиями — командование стягивало войска под Саратов. Зачем? Вряд ли в этих действиях можно было найти рациональный смысл. Скорее, это был жест отчаяния. Государь рвал и метал, Государь требовал принятия мер, требовал ежедневных докладов…

Полторы недели назад у командования сдали нервы, был подписан приказ о штурме чёрного замка. У подножия чёрной горы даром полегло пятьсот человек пехотинцев, поганое кощееево воинство загрызло их заживо. С того дня новых вылазок больше не предпринималось, стояли лагерем близ проклятого места, будто ждали чего-то. Было страшно, вдобавок, у людей начался понос, хоть и зима. Поговаривали, будто Бессмертный умеет и холеру напустить, потому как в прислужницах его сама Птица-Юстрица. От таких разговоров делалось ещё страшнее, солдаты начинали тихо роптать, что с нечистью и нежитью воевать не обучены, для того есть колдуны.

Колдуны-то были, да вот не было от них проку, хоть и нагнали их «со всех волостей», даже из Финнмарка и Бессарабии. Ходили, бродили, заклинали, брызгали, окуривали, опахивали, ещё чего-то творили — похоже, только мешали друг другу. Семеро незаметно померли, потом встали и пошли безобразничать — командованию новая забота (Государю о том не докладывали, конечно).

И так день за днём, день за днём…

Господам из Особой канцелярии отвели место в офицерском вагоне. Офицеры смотрели на них косо, особенно на Романа Григорьевича. Знали, что сын героического генерала Ивенского — а занят таким недостойным делом. Роман Григорьевич делал вид, что ему всё равно, и очень скоро себя в этом убедил.

Тогда офицеры перешли в наступление. Те, что постарше и в высоких чинах, глупостей себе, конечно, не позволяли, лишь справлялись о благополучии Григорья Романовича, непременно называя его при этом «бедным», делали сочувственные лица, и головами качали, и многозначительно вздыхали — дескать, вот как не повезло ему с наследничком, опозорил славное отцово имя. Зато у молодых штаб-офицеров доходило до открытого вызова.

Особенно старался один, высокий, статный и красивый, но почти альбинос, в летах Листунова, в звании штабс-капитана — невелика, прямо скажем, птица, ему бы скромнее себя вести. Но чем-то так не угодил ему Роман Григорьевич, что не мог спокойно пройти мимо — непременно начинал тянуть носом воздух, громко жаловаться на духоту и предлагать, не смотря на зимнее время, отворить окно, потому как в вагоне «смердит сыскными».

Роману Григорьевичу обращать внимание на его выходки было не по чину — всё равно, как если бы он с Удальцевым подрался. Жаль, приходится ходить в партикулярном, без знаков различия… хотя, этого молодца и разница в чинах не остановила бы, не из таких. «И что прицепился?» — думал Роман Григорьевич с тоской. Кончится тем, что Тит Ардалионович которому строго-настрого приказано смотреть в окно, не выдержит, отвлечётся от окна и вызовет наглеца на дуэль. И прав будут, леший побери, тысячу раз прав, да только не ко времени сейчас дуэли!

— Эй, любезнейший, — небрежно окликнул он, раскрыв записную книжку (ту самую, с папенькиным адресом), — назовите мне ваше имя и адрес.

— А вам это зачем? — бросил штабс-капитан грубо, но видно было, что он насторожился.

— Хочу знать, куда присылать секундантов, — ответил Роман Григорьевич скучающе. Листунов с Удальцевым моментально потеряли всякий интерес к окну. «Ну, наконец-то!» — было написано на оживлённом лице Тита Ардалионовича. Пальмирец казался встревоженным.