Валерий Елманов - Битвы за корону. Прекрасная полячка

«Ну-ну», — мысленно улыбнулся я и, сдерживая злорадство, подлил масла в огонь. Воспользовавшись паузой — Романов переводил дыхание, — я негромко вставил, что перечень неполный и в Опекунский совет вошли, согласно тому же распоряжению Дмитрия, не только поименованные ранее, но и кое-кто из родичей государя. Все уставились на меня, а я, не желая полностью вскрывать карты, громко объявил две фамилии — пана Юрия Мнишка и боярина Михаила Нагого — и сделал вид, будто закашлялся.

Сработало как по маслу. Недовольный гул моментально усилился, а Романов, не став дожидаться, пока я откашляюсь, сильнее прежнего завопил, что оно и вовсе ни в какие ворота. Мол, есть Боярская дума, которая прекрасно справлялась со всеми государевыми делами, а потому весь этот совет ни к чему, тем более в таком составе. Теперь основной мишенью стал пан Мнишек, но и Нагому досталось изрядно.

Я пару раз открыл рот, делая вид, что хочу встрять и продолжить, но тот не давал мне вставить хоть слово, тарахтя без умолку, и я сокрушенно развел руками, безмолвно апеллируя к остальным. Дескать, сами видите, ничего не могу поделать.

Наезд на главного представителя клана (Дмитрий сделал Михаила даже круче Мстиславского, дав ему не только боярский титул, но и чин конюшего, по местной иерархии выше некуда) явно не понравился всем Нагим, а их в Думе сидело аж пятеро. Помимо конюшего и второго «родного» дяди государя Григория Федоровича, Дмитрий включил в нее еще и Александровичей: Михаила, Афанасия и Андрея. Эти «приходились» покойному царю двоюродными дядьями.

Пятеро — вроде бы и немного, если исходить из количества, но так было двумя днями ранее, когда Дума насчитывала чуть ли не семьдесят человек. Теперь же, когда она трудами москвичей изрядно поредела, ибо многие отправились прямиком с Пожара на тот свет, можно сказать, что пятерка Нагих — целая фракция, притом довольно-таки влиятельная, и я твердо вознамерился заполучить ее в свои союзники. А кроме того, они и Романову никогда не забудут прилюдный хай на своего родича. Уверен, при первом удобном случае они с ним… Ах, уже?! Вот те раз. Что ж, приятно удивлен.

Потасовку затеял сам конюший. Окончательно взбешенный намеком Федора Никитича на то, что «ежели каждого питуха [27] Пьяница, пропойца. ставить в Опекунский совет, то придется выстроить для его заседаний хоромы втрое больше, чем Запасной дворец и каменные приказы Годунова вместе взятые», он вскочил со своего места.

— Да ты сам-то кто?! — взревел Михаил Федорович. — Твой-то батюшка сюда тоже чрез бабью кику влез, так чем ты лучше меня, расстрига поганый?! Али ты думаешь, что у твоей тетки промеж ног медом намазано, а у моей сестры…

Дальше цитировать не стану — пошла сплошь ненормативная лексика, но Нагой ею не удовлетворился и ринулся в атаку на своего обидчика. В ухо не врезал, а жаль, но зато лихо цапнул его за бороду, благо у Федора Никитича она на загляденье — черная, густая, а по бокам, словно инеем, красиво подернута сединой. Словом, имелось за что хватать. Между прочим, по здешним меркам такое оскорбление куда хуже, чем засветить в ухо. Романов от неожиданности опешил — больно лихо закрутил Михаил Федорович сюжет, прямо тебе Голливуд, — но быстро пришел в себя и дал решительный отпор.

Ах, какая красота! Любо-дорого посмотреть, как два здоровенных неповоротливых бугая — а с чего им быть поворотливыми, когда на каждом по две шубы, — увлеченно валтузят друг дружку. На всякий случай я, спохватившись, осуждающе покачал головой. Мол, как вам не ай-ай-ай. Однако разнимать рано, ибо по моим прикидкам это лишь первая часть Мерлезонского балета. И точно, спустя пару минут количество участников импровизированного кулачного боя резко увеличилось. На помощь к явно уступающему Михаилу Федоровичу — сколько ни пить, силы не те — поспешил его родной брат Григорий, а за ним и еще один, Михаил, который двоюродный.

Но и к Романову подоспела подмога. Говорить толком его братишка Ваня так и не научился, не зря его прозвали Кашей, да и драться особо не умел, но чуть погодя к ним присоединился еще один, узкоглазый. Как я позже узнал, какой-то родич братьев Романовых, князь Василий Карданукович Черкасский из родни второй жены Ивана Грозного Марии Темрюковны. Этот был помоложе и дрался лихо. Вон как мастерски отоварил своим посохом по спине Григория, вторым ловким ударом под коленки вывел его из строя, завалив на пол, и — ах какой умница! — наступил на край его шубы, дабы тот не смог подняться.

С превеликим трудом сдерживая довольную улыбку, я изобразил на лице растерянность и обескураженно развел руками — мол, никак не ожидал такого и не пойму, что делать. Впрочем, мое невмешательство на столь же пассивном общем фоне выглядело вполне естественно — остальные бояре вовсе не торопились разнимать дерущихся. Более того, в отличие от меня они даже не особо скрывали получаемое от драки удовольствие, любуясь занятным зрелищем по принципу: «Двое дерутся — третий не встревай».

Хотя что я? Какие двое — вчетверо больше, ибо подключились остальные Нагие, которые Александровичи, ринувшись в атаку на разошедшегося Черкасского. Тот продолжал ловко орудовать своим посохом — видать, не впервой, — но врагов оказалось слишком много. Да и вообще пятеро против троих — чересчур большой перевес, тем паче Нагие тоже вспомнили про свои посохи. И если Василий Карданукович продолжал держаться на ногах, с трудом отбиваясь от Афанасия и Андрея, то Каша уже рухнул на пол рядом со своим старшим братцем, упавшим чуть ранее. Правда, бывший монах завалился не один, а в обнимку с Михаилом Федоровичем, продолжая отчаянную схватку в партере, несмотря на нещадные пинки третьего Александровича, тоже Михаила.

О как, и кровь на губах показалась. Это Черкасский засветил Андрею. Да и лежащему Федору Никитичу нос разбили. Я с неохотой посмотрел на Дубца, замершего у двери в ожидании моего сигнала разнять дерущихся. Давать его не хотелось, и я решил выждать одну минуту, пока кто-нибудь не выплюнет первый выбитый зуб. Увы, зубы у бояр, очевидно благодаря частому употреблению лука и чеснока, оказались крепкими. Ну тогда…

Я еще раз укоризненно покачал головой, посмотрел на Дубца и ткнул пальцем в увлеченно сражающихся бояр. Тот кивнул и вынырнул наружу. Вернулся он спустя пару секунд, и не один. Теперь за его спиной стояло два десятка самых дюжих стрельцов. Заранее проинструктированные мною (я с самого начала, исходя из рассказов Власьева, предусмотрел такой вариант в качестве возможного), они ничуть не удивились увиденному зрелищу, неспешно прошли к дерущимся и столь же неторопливо принялись их разнимать.

Действовали стрельцы строго согласно полученным от меня распоряжениям, то есть вежливо, без рукоприкладства, но и не особо церемонясь. Федора Романова, например, они оттаскивали от Нагого за шиворот. А так как боярин, рыча от злости, намертво вцепился в своего противника обеими руками — попробуй отдери, то в конечном счете, когда боярина удалось усадить на лавку, оба воротника его роскошных шуб представляли весьма жалкое зрелище, особенно у верхней. Один оторванный край куда ни шло — деликатно лежал у бывшего монаха на плече, зато второй бесцеремонно свесился на спину, и конец его болтался где-то на уровне поясницы.