Валерий Елманов - Битвы за корону. Прекрасная полячка

— Верно, — обрадовался он. — И впрямь Серьга. Я о ту пору в рядовичах был, ну в ратных холопах. И когда ты, то есть Константин Юрьич, — торопливо поправился он, — изветнику, кой князя Воротынского оболгал, отмстить вознамерился за его смерть мученическую, тоже в рядовичах был. Я ж и сабельку ентому Осьмушке кинул, егда ты, то есть батюшка твой, на «божий суд» его вызвал. — И он вновь умиленно всплеснул руками, попросив: — Ты уж не серчай, княже, что я всякий раз тебя с родителем путаю. Немудрено, коль лик у вас един на двоих.

— А стременным ты стал, когда мой батюшка взял тебя в Александрову слободу? — уточнил я, начиная припоминать. Действительно, именно с Бибиком отправился туда мой дядька, вознамерившись выкрасть свою невесту Марию Долгорукую из похотливых лап Ивана Грозного. — Ну как же, говорил он о тебе, да не раз.

— Ишь ты, не запамятовал! — умилился бывший Бибик. — Точно, в Александрову. Константин Юрьич тогда на заставе у Слотина всех оставил, даже Серьгу, повелев, чтоб они его возвращения дожидались, а меня одного, стало быть, прихватил. — Он помрачнел и заторопился, зачастил с пояснениями: — Ты, княже, не помысли чего, я ить твоего родителя нипочем бы не бросил, да вышло так. Мы, когда приехали, меня середь ночи боярин Димитрий Иваныч Годунов от его опочивальни увел, поведав, что, мол, сам князь так повелел, потому я наутро… ну… когда стряслось все… подле твоего батюшки и не возмог быть. А опосля, когда сведал о случившемся, что мне оставалось делать-то?

— Да никто тебя не винит, — успокоил я его. — А в монастырь как попал?

— То меня покойный государь Борис Федорович туда отправил, самолично. Мол, сведают, у кого служил, не сносить тебе головы. Потому одна тебе ныне дорожка. И деньгу мне для вклада вручил да наказал молиться за князя. Постригли меня, нарекли Лазарем, и с тех самых пор я там пребы… — Он осекся на полуслове, нахмурившись и озадаченно уставившись на меня. — Погоди-погоди. А когда ж тогда твой батюшка успел тебе обо мне поведать-то, ежели он… Али ты от кого иного обо мне слыхал?

Пришлось пояснить, откуда мне про него известно, кратко изложив версию чудесного спасения моих родителей. Но разговаривать в храме не очень-то удобно — больно много народу. Мы с Бибиком, то есть теперь с отцом Лазарем, хоть и отошли в сторонку от дверей, чтоб не маячить на проходе, но все равно в таком многолюдье как-то не то. Вдобавок ощущение, будто на меня кто-то уставился из толпы. Я пару раз оглянулся, но никого не заметил, хотя чувство, что мою спину продолжают буравить взглядом, осталось. К тому же появился мой гвардеец, шепотом передавший, что боярин Шуйский, сидящий до сих пор в застенках Константино-Еленинской башни, очень хочет со мной повидаться.

— Ишь приспичило, — усмехнулся я. — Ладно, заглянем. — И, повернувшись к отцу Лазарю, развел руками, мол, дела, дела, а потому хоть и приятно было повидаться, но пора.

Впрочем, он и сам сообщил, что собирается возвращаться в Староголутвинский монастырь, попросив дозволения навестить меня на подворье. Я дозволил, заверив, что нынче же предупрежу о нем дворского, дабы принял достойно, как и подобает.

Так, последний долг памяти усопшему отдал, порядок с «ангелами» проверил, гостеприимство проявил… Что ж, теперь можно со спокойной душой уходить, и я заспешил на выход. Но пока шел, по-прежнему ощущал чей-то пытливый взгляд, буравящий мою спину.

До Константино-Еленинской башни от Архангельского собора метров триста, не больше, но пешком нельзя, по чину не положено. И на принятые здесь условности не плюнешь — не та пока ситуация. И без того Мстиславский, как-то подметив, что я вышел с подворья на своих двоих, позже при встрече сделал замечание. Мол, с такой титлой да такими чинами надо соблюдать… Хорошо, у меня был заготовлен ответ. Дескать, иду не куда-нибудь, а в Архангельский собор помолиться о душе усопшего, потому-то, из особого почтения к государю, и пешком. Обет такой дал.

Словом, пришлось возвращаться на подворье за конем и на нем отправляться к узнику. Пока ехал, все гадал, что на сей раз скажет мне Шуйский. В тот день, когда была учинена казнь над его родичами — младшим братом Иваном, по прозвищу Пуговка, да над бывшим великим мечником Скопиным-Шуйским, Годунов не смог дождаться окончания их смертных мук. Непривычного к таким вещам царевича замутило, и он выбежал прочь. Признаться, мне тоже было не по себе. Уточнив вполголоса у лекаря Рейблингера, присутствовавшего при кончине царя Бориса Федоровича, сходятся ли симптомы, и получив положительный ответ, я вышел, но в отличие от Федора направился не на свежий воздух, а в соседнюю камеру, где находился Василий Иванович.

Тот, увидев меня, перекрестился, вытер выступившие слезы и скорбно спросил:

— Всё?

— Почти. Но умирают они точь-в-точь как покойный государь. Выходит, ты не солгал.

— Стало быть, меня и Дмитрия живота не лишат? — робко спросил он.

— Не лишат, — пробурчал я, хмуро глядя на него.

Ох как мне не нравилось, что Годунов оставил его в живых. Но что делать — слово не воробей. Разве что попробовать выжать из старикашки максимум — расписка-то осталась. О ней я ему и напомнил. Мол, согласись, боярин, что остаток своих дней куда лучше прожить не в тюрьме, а в монастыре. Хоть и в отдалении от Москвы, зато на свежем воздухе. Опять же и еды вдоволь, и холоп в услужении будет — красота.

— С чего ты вдруг расщедрился, князь? — подозрительно уставился он на меня.

— Деньги нужны, — честно ответил я. — Но для этого тебе надлежит проявить ответную щедрость и сдержать свое обязательство, даденное в Успенском соборе. Да не просто даденное, но и написанное на бумаге.

— Так как же я, сидючи тут…

— Еще лучше получится, — перебил я его. — Ты только скажи, с кем бы хотел повидаться да перемолвиться словцом, а остальное я беру на себя. И поверь, увидев тебя здесь, они станут куда сговорчивее.

— Поди упомни всех без записей, — захныкал он.

— Скажи, где они лежат, и мои люди принесут их сюда. А дабы тебе веселее трудилось, напомню, что срок отдачи тобой указан, и по его окончании на следующий день тебя переведут в другую камеру, куда хуже. Да и кормить станут соответственно… Нет, ломоть черствого хлеба ты получишь, да и кружку воды тебе дадут, но о большем не мечтай. И так, пока не расплатишься.

— А когда деньгу отдам, вправду дозволишь в монастырь уйти?

— Дозволю, — твердо пообещал я.

— Ох, обманешь, — запричитал он. — Как тогда с прощением у государя.

— Нет, — отрезал я. — Не обману. Будь моя воля, я б тебя и впрямь, как братца твоего, Пуговку, смертным зельем напоил, и с превеликим удовольствием. Но против слова Годунова, хоть и опрометчиво им даденного, никогда не пойду. А коль жизнь тебе дарована, то какая мне разница, где ты проживешь остаток своих дней? Что касается моего обмана, то вначале сжульничал ты насчет Ивана Голицына, а я ответил тем же самым. Наперед наука. Словом, действуй, боярин, да не мешкай.