Валерий Елманов - Битвы за корону. Прекрасная полячка

Молодец, понятливая.

Любава осуждающе крякнула, глядя на мои старания, а я недолго думая сунул ей вторую босую ногу девчонки. Нечего без дела сидеть. И вообще, критиковать мы все мастаки, а ты попробуй потрудись.

Новоявленная «княгиня» поморщилась, еще раз неодобрительно кашлянула, но за дело принялась умеючи, филонить не стала. А Павлина вдруг разревелась.

— Ты чего? — опешил я. — Больно, да? Терпи. — И предложил: — А может, передумаешь, пока время есть? Дальше-то куда больнее будет.

Та энергично замотала головой.

— Не-э, то я от счастьица. Я ж час назад таковское и в помыслах тайных не держала, а тут эвон чего. — И робко попросила: — Токмо Христом богом молю, княже, не вели мне сей же миг утихнуть. Боюсь, не смогу твое повеление выполнить. — И она разрыдалась пуще прежнего.

— Ладно уж, пореви, — снисходительно проворчал я. — Но чтоб в последний раз, поняла?

Она снова энергично закивала, а я, чтоб развеселить ее, принялся подтрунивать, продолжая старательно растирать ледяную ступню:

— И какой дурень тебя Павлиной нарек? Погляди на себя. Павлин — птица пышная, перья разноцветные. А у тебя и волосы черные как смоль, и косточки хоть и широкие, да мясцом не больно-то обросли. Впору тебя галчонком звать. Хотя да, у тебя глаза карие, а у галчонка они вроде бы…

— Так я и есть Галчонок, — всхлипнула она, постепенно успокаиваясь.

— То есть? — не понял я. — А как же Павлина?

— Не сказывала я тебе про Павлину, — возразила она. — То ты сам, княже, надумал, когда я Павлом назвалась. И в крещении поп меня Галиной нарек, ну а матушка токмо Галчонком и прозывала.

— Понятно, — кивнул я, решив, что хватит тереть, пальцы на ноге совсем теплые, и скомандовал: — Ну коль ты не заморская Павлина, а наш Галчонок, тогда обувайся. Хватит с тебя.

Любава всю оставшуюся дорогу сидела недовольно поджав губы, периодически бросая критический взгляд на Галчонка и следом — осуждающий — на меня. Однако молчала. Высказаться себе она позволила один-единственный раз, когда мы остались наедине.

— Не пойму я тебя, князь. Тебе свистнуть — любая прибежит, как собачонка, да еще хвостиком вилять станет, а ты эвон кого себе выбрал.

Я озадаченно нахмурился, недоумевая, к чему она, потом дошло. Хотел растолковать, для чего мне на самом деле понадобилась девчонка, но не стал. Тайный телохранитель потому и тайный, что о нем никто не ведает, а потому лучше, если о ее истинном предназначении будут знать лишь я и она сама. Ну и Ксюша еще. Но это впоследствии, когда я передам ей Галчонка.

Любаве же ответил неопределенно:

— Считай это княжеской блажью.

И тем же вечером предупредил девчонку помалкивать о будущей учебе. Та клятвенно пообещала, что станет молчать как рыба.

Федора мы застали за трапезой в небольшом тереме, который повелел выстроить для сына старший Годунов. Встретил он нас радостно, особенно меня. А вот к появлению Любавы отнесся не так, как мне хотелось бы, хотя и не столь холодно, как я опасался. Нечто среднее. Эдакое легкое удовольствие, как у малыша, которому на глаза попалась некогда любимая, но успевшая поднадоесть игрушка. Воспоминания приятные, но не более — появились новые забавы, куда интереснее.

Однако я не отчаивался. Еще не вечер. Но чтобы она не маячила перед ним с этими пятнами на лице, попросил его выделить для нее комнатку и отправил ее отдыхать — дескать, устала с дороги. Любава не противилась, ибо сценарий для нее я расписал заранее. Впрочем, у нее самой было точно такое же желание побыстрее уйти. Это ведь у нас, мужиков, главные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?», а у женщин основной: «Как я выгляжу?» Выглядела она не ахти и сама прекрасно о том знала, а потому охотно устремилась в отведенную ей комнату.

Подметив слезы на ее глазах, я вызвался ее проводить, благо Федор отлучился, дабы распорядиться насчет ужина.

— Ну и зачем оно все? — горько спросила она, когда мы оказались в ее комнате. — Сам, поди, узрел, что он…

— Узрел, — не стал спорить я, но с улыбкой добавил: — И другое узрел. Светелка-то твоя рядом с его опочивальней.

Она фыркнула:

— А проку?

— Погоди-погоди, — многообещающе посулил я. — Сегодня тебе и впрямь лучше из нее не выходить. Вон Галчонок есть, так что принесет тебе сюда и еду, и все, что хочешь. Ну а завтра-послезавтра поглядим.

— Экий ты прыткий, — усмехнулась она. — Думаешь, до завтра что-то изменится? Эвон кака у меня рожа. Куда мне с такой? Ему, поди, и глядеть на нее тошно. Али мыслишь, настой твоей ключницы подсобит? Что-то мне не больно-то…

— На настой полагаться не станем, но за свою рожу будь в надеже, — весело скаламбурил я, твердо пообещав: — Лично ею займусь. Королеву из тебя сотворить не обещаю, но, думаю, принцессой сделаю, поверь.

Едва вернувшись, Федор принялся хвастаться, сколько всего успел за это время. Он даже хотел скинуть с себя рубаху, чтоб продемонстрировать достигнутые результаты, но я успел остановить — завтра в баньке разгляжу. Впрочем, хвалиться ему и впрямь было чем. Даже внешне заметно, что парень скинул не меньше двух-трех кило. Пузцо вообще исчезло, да и лицо не такое округлое.

Жаль только, что он периодически, о чем бы мы с ним ни говорили, сводил разговор к Мнишковне. Как она, да не серчает ли на него. Насчет первого я заверил, что все в порядке, а касаемо последнего многозначительно спросил:

— А сам как думаешь? Кто запер в четырех стенах, с того и спрос. — Но чуть утешил: мол, злится она больше всего на меня, и в первую очередь, как я полагаю, именно потому, что я на глазах у нее.

— А обо мне не вопрошала? — с надеждой спросил он и расстроился, услышав мой ответ:

— Ни разу. Впрочем, я и сам с нею редко виделся. Да ей и недосуг. Помнится, заглянул к ней, а она занята — отмечает Пасху. Ну я и не стал ей мешать, ушел. А после того…

— Как… Пасху? — застыл он, не донеся до рта кусок пирога. — Какую… Пасху?

— Католическую, какую ж еще, — недоуменно пожал плечами я.

Я не дал упасть выпавшему из его рук куску пирога, подобрав его влет, на полпути к полу. Аккуратно положив его обратно на блюдо, стоящее перед Федором, я посоветовал:

— Ты бы, Федор Борисович, поосторожнее с продуктами.

Но он не слышал меня. Губы его беззвучно шевелились, лицо побледнело, а в глазах… Нет, такое надо видеть — описать его горе я не в силах. На пару секунд мне даже стало его жалко, но что поделать — хирургическое вмешательство давно назрело, ибо терапевтические средства бессильны.

— Не… верю, — наконец выдавил он.

— Ну и напрасно.

— А может, тебе помстилось? — вдруг оживился Федор. — Сам же сказываешь, сразу ушел. Подумал, будто Пасха, а на самом деле…