StEll Ir - История Любви. Предварительно-опережающие исследования

А уж потом кому – жать, кому – спать. Полноединый телу стал командир. Звать как, понял – Глафирой Петровною. Из почётных колхозница, знатная. Взял за жопу теперь за свою. Бела, здорова, жарка. Нравится. Ну да жопа теперь позади – сильно не оборотишься. Он пошёл в раздевальню до зеркала – раскорячиваться, да смотреть, какая досталась краса походить.

Рассмотрел: хороша! Икры ниже колен до самих босопят загорелые, крепкие, а коленями как полоса прошла – там подол не запустит зайцев солнечных озоровать. По плечам только солнце побаловалось, да в запазуху с лица полукруг. А ядрёные сиськи висят белым-белые, по ним розовы, почти в ладонь кругляши чуть пупырятся, да в средине малины сосков зря торчат сосать некому. Пуп хорош, да глубок, и живот мягок, да закруглён. А из-под живота тёмный рус, треугольник большой – совершенно не видно пизды. Он колени тогда вжал до зеркала, подприсел, покопался руками в пизде, да за уши красу растянул во все стороны. Вот где ширь глубока! Залюбовался, глыбжее присел, клитор вздёрнулся… А тут на! Дверь от улицы скрип, да хлоп, и уже на пороге стоит, глаза синие круглые, да ладно б там кто…

– Гляди, Манька пришла! – он от зеркала цыть на скамью рядом и сидеть, как сама простота. – Ты чего, Маняш? Али не вымылась? Ты ж с бригадой была!

– Ма! – синеглазое счастье Глафирино весть несло, да чуть не повыронило из головы, как увидела мать пиздой в зеркало. – Тётя Ларочка поварка прислала спросить тебя, как бригадира нашу, где у нас мёд стоит?

– А вот иди – покажу! – спокойно, с готовностью, будто и век мёд таскает с собой бригадир полевых жниц, ударниц труда.

Манька с глупу три шага аж сделала. Да опомнилась:

– Мать, ты чего? Я про мёд тебя спрашиваю, а ты куда? Что с тобой?

А ещё ведь шагов с десять добрых до ней. Он внимательней стал: девка яра, двадцать лет ходит уж целиком, замуж скоро пойдёт – для чего же без толку пугать!

– Маняшенька, солнце ты моё утро-ясное, а ты с матерью родной как разговариваешь? Что же это такое со мной может быть, если начался только сезон медовой, только вылетела пчела! А тот год ты упомнишь сама – дождь на дождь. Был ли мёд? Был, конечно. Но больше охотников до медку развелось, чем бортов по лесам. Кажн так и норовит, про колхозну упрятку прознать. Оттого тебе и говорю – ты ко мне подойди, а не стой там, как дура в дверях, когда может уже за тобой кто вошёл и стоит ухи свесив. Я на ушко тебе и шепну…

– Чудная ты, право же, матушка, сегодня какая-то… – разобиделась, буркнула Манька, да до матери и подалась.

– Ты сама чудо-чудное… – ловко на свой взгляд парировал. – Всё терплю от тебя второй год. Шла бы замуж уже. Дело доброе: и мне – лишний зять, и тебе – негде взять! Мёд в пристанке стоит, у Кузьмы. Да погодь!

Ухватила за пястьюшко дочь.

– Я ж подарок тебе отхватила в районе! Хотела до вечера, да случай мерять как раз! Задирай свой подол, да скидай шаровары свои трижды ношенные!

– Мамка, ты что! – покраснела, как мак, и совсем уже руку отдёрнула, как не от матери вовсе.

На что Глафира Петровна приподнялась с лавочки голым телом, потянулась к клеёнчатой сумочке и извлекла из кошёлки своей белоснежные трусики в крапинку летних цветов. У Манятки и голос пропал: весь колхоз от такой красоты бы с ума сошёл! Лишь стояла и пялилась на разворачиваемое перед ней волшебство.

– Мама… мне?... – поочнулась, обмолвилась через высох язык.

– А кому? – уже юбку ей поддевал, любуяся на обнажаемую девичью стать, да водя руками по талии в поисках резинки поистёршихся панталон. – Будет уж по за мамкой носить, а то как жениху мы представимся?

Великий простор поушитых и позалатаных репетуз вниз скатился, потешил его: они тоже на девке налитой смотрелись лихвой! Ну да уж время было любоваться не тем, что на ней, а тем, что у ней.

– Одевайся сама! Что как маленькая! – бросил юбки подол, стал готов наслаждаться видением.

– Ма… спасибо… – как вмиг завертелося в попе юлой.

Пятки босые вмельк, вверх подол подала, побежали трусы по стройным у девки ногам. Пух лебяжий мелькнул между ног тёмнокрылием, да укрылся под белую ткань. Перед зеркалом Манька стоит, крутит задницей, на обхвативший мягко подарок любуется. И ему хорошо: видно пятки смуглые пыльные, крошки-ямочки у колен, жопа стянутая, да Манькины как волоса из трусов выбиваются в две стороны по бокам от резинок прижавшихся.

– Раздевайся, Манятка, совсем! Я тебе и на сиськи взяла что носить! – из той сумочки же лифчик-невидаль мать извлекла. – Чистый ситц, посмотри!

– Ма!.. – с ходу охнула и целоваться полезла Манятка.

Ему красота – подставляет свои разрумянившиеся на полке́ щёки пухлые. Манька платье подолом на голову и ловко крутнулась из него – сиськи весело лишь запрыгали. Знатна Манька доярка уже – сиськи стойкие. Хорош тугой девкин сосок – видно сразу, налит, да нетерпеливо востёр. Помалиновей, чем у матушки… А у скромного ямкой пупка чудо-родинка малая светит точечкой. Волоса из-под мых кучерявые вьются так, что не скрыть даже локти сжав. Дочка-лакомка! А Манятка во всю свою стать перед зеркалом прогибается, лишь прижала бел-лиф до сосков, не успевши надеть, а налюбоваться не может уже… Стыд пробрал от красы от такой его. Он признаться решил. Свесила голову Глафира Петровна и молвит:

– Доченька… Сознаюсь…

– Что, ма? – почти никакого внимания нельзя оторвать уж от зеркала…

– Я не я… Мамка спит мирно, лишь проснётся, тогда будет мамкою… А я банник – простой куролес…

И глаза на дочь подняла. Та несколько долгих мгновений отводила взгляд от приворожившего зеркала, да несколько долгих мгновений смотрела перед собой в лицо матери, соображая лишь чуть… Да бел-лиф скользнул вниз навдруг выроненный, да наполнились криком глаза, да скорее ладоши на груди обе ложить и на трусы, будто можно в две какие руки всю такую красу поупрятать… Ему только утеха!

– Чего? Не боись! Манька! Манечка! Манятка, я тебя вот такою вот знал! Ты куда всё в ладохи попрятала? – самым ласковым матушкиным голосом увещевать дуру-девку, отваживать крих, да сполох её. – Покажись…

– Как же так… – поостылось Манятке от голоса от родного и тёплого до полной растерянности. – Не мамка ты?

– Мамка-мамка! – весельем пробрал бригадирки-колхозницы голосок. – Мы с ней, знаешь, тут как накуролесили! И пустила мамка меня до себя на три мига пожить! Покажись, я люблю ведь такую красу, а ты – прятаться… Ну? Чего? Ведь никто не увидит совсем, а тебе жалко ли? Посмотрю, полюблю и пора лететь уж… А тебе ночи сладкие на прощанье оставлю всё грезиться! Станет вкусно тогда к жениху по ночам лезть ладонью в прореху-карман * * Прореха-карман – (зд.) мотня. * Усе́рдится – гл., наст. вр., от усердствовать, старается, пыжится. Отл. от. гл. буд. вр. усерди́ться, т.е. серчать, осерчать. * На дым смотреть – (зд.) видеть сон, созерцать во сне этот мир в его волшебстве и эфемерности. … Покажись!